В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945

– Ты уже нашпионил больше некуда, – решительно заявил он. – Но меня лично это не касается. Что хуже, так это то, что ты у этих американцев разучился соблюдать правила личной гигиены. У нас в Советском Союзе это не пройдет. Даже здесь, в тюрьме, ты имеешь возможность два раза в месяц ходить в баню. Нет, нет, культурой от тебя и не пахнет, – подвел товарищ итог, поворачиваясь к стене и собираясь спать.

Шнойс, покорно выслушав солдата, обратился ко мне. Он пока что не знал, как вести себя со мной. Поскольку время было позднее, а сердить охранников после отбоя было небезопасно, я не позволил втянуть себя в долгие разговоры, а просто жестом дал Шнойсу понять, чтобы тот укладывался на нары. Старик последовал моему совету и, как мне показалось, тут же заснул.

Во время очередной побудки в шесть утра нас вырвали из блаженства сна, вернув в полный забот тюремный мир. Поскольку день был достаточно длинным и мы почти все время проводили в безделье, тем не менее залеживаться после побудки не разрешалось. С шести утра до десяти вечера ни один заключенный не имел права занять горизонтальное положение. Только сидеть, постоянно сидеть. В полдень нередко случались кризисы. Физическая слабость вследствие недоедания после миски супа требовала отдых. Но о каком отдыхе можно было говорить, если охранник был постоянно поблизости?

Ровно в шесть утра начинались первые церемонии нашей тюремной жизни. По очереди из камеры заключенные выносили «парашу», деревянную бочку или металлическое ведро с экскрементами последних двенадцати часов. Парашу выливали в особый канал, который вследствие холодов постепенно замерзал. Таким образом, сливаемая масса превращалась в подобие башни. Холод не щадил ничего и никого. Но мы часто втайне мечтали провести весенние деньки уже вне стен камеры.

Когда в камере было много народу, вынос параши осуществлялся по очереди. Утром между шестью и семью часами и вечером в те же часы назначались дежурные. И каждый получал хотя бы консервную банку с водой для мытья лица и рук.

И то первое утро стало для Шнойса своего рода экзаменом. Наш товарищ солдатик, как самопровозглашенный старший камеры, приказал Шнойсу вынести парашу. Едва тот вернулся в камеру, как снова оказался под бдительным оком солдата – старику было велено как следует умыться из консервной банки. До самой раздачи хлеба в семь часов в камере царила тишина. Ни у кого не было желания трепать языком. Утро в тюрьмах вообще унылая пора. Тебя внезапно вырывают из сна – единственного состояния забытья, и ты вновь оказываешься на пороге нового полного мучительных забот дня. Должен был пройти час, а то и больше, когда люди вновь начинали ощущать себя людьми и были в состоянии начать общаться.

Когда мы потом жевали наши хлебные пайки с порцией рыбы, атмосфера менялась, наступало нечто вроде специфического уюта. Шнойс просиял отмытой от грязи физиономией, узнав о том, что я – немец. И тут же размечтался о Германии, стал рассказывать солдату массу забавных историй периода его жизни там и все время просил меня подтверждать, что это не вранье и не его фантазии. Товарищ слушал его с задумчивым видом, время от времени вставляя очень распространенное русское выражение – «… твою мать!». Отчего Шнойс начинал чувствовать, что акции его на подъеме и что он избрал верную линию поведения в камере. Даже великодушно вытащил уже третью по счету сигарету на угощение.

В то утро нас вскоре после завтрака вывели на ежедневную прогулку по тюремному двору. На прогулке мы узнали еще одну дурную привычку Шнойса. Охранник стоял, покуривая папиросы и заигрывая с женским полом – работницами, которые, поднявшись на люльке, что-то мастерили на тюремной стене. И это на десятиградусном морозе! Каждый раз, когда мы, двигаясь по кругу, проходили мимо этого места, Шнойс нагибался, подбирал окурок папиросы охранника и докуривал его. Солдатик обреченно покачал головой и констатировал: «Нет, этот тип – сплошное бескультурье!» Когда Шнойс в третий раз нагнулся за бычком, торчавшим из снега, солдатик дал ему под зад ногой, и Шнойс тут же оказался на четвереньках.

Этот воспитательный прием заставил Шнойса сделать правильный вывод, и он перестал обращать внимание на зазывно дымившиеся бычки. По-видимому, это было для него не так уж и легко, потому что он с сокрушенным видом оборачивался, но, ко всеобщему удовольствию, этот пятнадцатиминутный ритуал как раз завершился, положив конец танталовым мукам Шнойса.

Едва мы вернулись в нашу камеру, как товарищ покинул нас. Как он считал, его вызвали на судебное заседание. Я воспринял его уход с сожалением, этот человек вносил хоть немного естественной свежести в затхлый тюремный быт. Видимо, мне суждено провести остаток дней здесь с вечно недовольным и раздраженным эмигрантом.

– Всего тебе, товарищ! – крикнул он мне на прощание, уже выходя из камеры. Бедняга Шнойс не удостоился даже его взгляда. Видимо, солдат не мог простить старику эту сомнительную историю с окурками папирос.

А я ломал голову над тем, какую линию избрать в общении со Шнойсом.