В Советском Союзе не было аддерола

Но мне вдруг пришла в голову эта ненадежная, но такая воздушная мысль о том, что нет лучше способа найти себя, чем позволить себе потеряться в новом, неизвестном тебе месте, где другие люди, другие правила жизни и другое пространство могут обнажить и помочь найти свои контуры, свой характер и то, что ты о себе забыла. Это была очень ненадежная идея, но других у меня не было. Все, чем я могла руководствоваться, – это мысль о том, что из больницы в конце концов я выбралась благодаря такой же ненадежной идее и случайно обнаруженным воспоминаниям о том, что делало меня мной. И я подумала, что сотни лет миллионы людей делали то же самое в поисках себя – отправлялись в дорогу, надеясь на целительный эффект перемены мест. И вдруг, на одну секунду, мне показалось, что мутная пленка, отделяющая меня от всего и всех, кто были вокруг, приподнялась… А потом снова опустилась.

– Мама, – сказала я, – мне тут кое-что пришло в голову…

После долгих препирательств, «ты сошла с ума», произнесенного с осечкой, потому что в нашем доме такого больше не говорили, дней, и дней, и дней убеждений, консультаций с врачом, с другим врачом, с третьим, выписки справок, рекомендаций, распечатывания историй успеха других больных, наконец, распечатанного длинного отрывка из «Войны и мира» о Китти, отправившейся на воды со своей матерью, чтобы излечить депрессию (я утверждала, что именно это с Китти и было); а на втором этапе – серии семейных обсуждений, почему бы мне не поехать в таком случае с мамой, которая как раз может взять отпуск, – я победила. Не то чтобы мне непременно нужно было побеждать. Аргумент «я все равно это сделаю, так не лучше ли сделать это по взаимной договоренности» в нашей семье теперь имел серьезное значение, потому что теперь все знали, что я действительно это сделаю. Но я больше не хотела делать ничего, что могло бы снова ударить по моим родителям. Я просто хотела их уговорить и чтобы мы были по одну сторону. И наконец уговорила.

Решение было принято. Со времен работы в ООН у меня остались деньги, на которые можно было бы протянуть еще одно лето до того, как принимать окончательные решения. Тетя Соня сделала мне приглашение, я получила гостевую визу, купила билет на рейс «Аэрофлота», купила новые кеды, пару сережек и забрала в аптеке запас лекарств на три месяца. До отъезда оставалась неделя, и все это время билет на самолет лежал ровно в центре моего стола. Каждый раз, когда я проходила мимо, я останавливалась и рассматривала белые буковки на синем фоне: A, E, R, O, F, L, O, T. Теперь в этом слове сконцентрировались все мои надежды и все мои планы на будущее, и в голове у меня то и дело взлетал самолет, который должен был сделать невозможное – прорвать мутную пленку, которая мешала мне видеть мир таким, какой он есть. A, E, R, O, F, L, O, T. Так теперь называлась моя страна, где все должно было измениться.

В аэропорт мы приехали за три часа до вылета. Мама плакала, я держалась, пока не прошла паспортный контроль и не оказалась в зоне невозврата.

– Я обещаю, я вернусь совсем другая. Вот увидишь, – убеждала я маму, пока мы сидели на скамеечке около стоек регистрации и всё никак не могли попрощаться.

– Мона, а если нет, если тебе там станет только хуже, а никого не будет рядом?

– Мама, ты что, сомневаешься в тете Соне? – пошутила я.

– Конечно, сомневаюсь, Мона. Я во всем теперь сомневаюсь. И зачем мы вообще это тебе разрешили!

– Вы разрешили потому, что знаете, что я все равно бы уехала и было бы намного хуже. Мам, ну пожалуйста, пожалуйста. Пожалуйста, обещаю тебе, это будет очень здоровая и полезная поездка.

Конечно, в Москве меня встречала именно тетя Соня. Чем дольше я на нее смотрела, тем больше сходств видела с мамой.

– Всё, деточка, пойдем, пойдем, – приговаривала она, пока мы пробирались с моим огромным чемоданом сквозь толпу. – Так, а маме надо позвонить! Сказать, что ребенок доехал, что встретили. Сейчас маме позвоним.

Скоро я поняла, что она любит повторять слова, перебирая их как бусины, – пока она везла меня на маленькой красной «хонде-цивик» из Домодедово на Павелецкую, она успела спросить и сказать столько всего, что я уже полностью настроилась на ее одновременно плавную и сбивчивую речь, которая петляла и возвращалась назад и пестрела тонами и странными интонациями, которых я уже давно не слышала ни в своей речи, ни в том, как говорили родители. Тетя Соня привезла меня на 2-й Павелецкий проезд и лихо отобрала чемодан, который я пыталась поднять по лестнице.

– Вообще дохлик, – сказала она, когда мы втиснулись в лифт, – страшный дохлик, надо откармливать, – и постучала меня по плечу.