В спорах о России: А. Н. Островский

Пусть не видно воли Провидения, пусть зло обступило и не различить вокруг ни правды, ни справедливости, «совестные» люди ведут себя так, как если бы все это было. В «Тушино» предвосхищен великий перелом в органических привязанностях Островского, вполне развернувшийся в пьесах 1870-1880-х годов, когда от любовного внимания к миру коллективной народной нравственности он переходит к созданию историй одиноких душ, индивидуальных искательниц и защитниц «правды».

Итак, в отношении к движению национальной судьбы видим у Островского драматическую двойственность. Первое времяисчисление — совестное — разумно и справедливо. Второе — трагическое — тревожно и ставит под сомнение самые мудрые законы. Трагический подвиг трех людей перед лицом всеобщего хаоса вместо спасения родины могучим Мининым — на этой ноте скорбного раздумья завершает Островский трилогию о Смутном времени.

Национальная самобытность, нежелание ни воспринимать, ни считаться с общечеловеческими законами развития приводит к национальному самоубийству. Исключительная страстность алчущей и жаждущей справедливости русской души, при постоянном оборачивании правды и лжи, имеет следствием распад общества на носителей слишком различных и всегда воинственных «правд».

Эту трагическую двойственность собственного исторического морализма Островского преодолел любопытным путем. Закончив «Тушино», он… опять вернулся к «Минину».

В этом же году Островский переделывает «Минина», создает его вторую редакцию. Исследователи указывают на то, что Островский хотел сделать «Минина» более пригодным для сцены. Хотел сделать — сделал. Но не исключим из мотивов, двигавших Островским, и внутренний, творческий — ему было надобно вновь вернуться от трагического времяисчисления к совестному. От кары уйти к искуплению и вновь погрузиться в атмосферу чистых помыслов, действенной веры. От стрельбы по крестам монастырей вернуться к рассказам Минина о явлении угодника Сергия.

В историческом морализме Островского совестное времяисчисление будто окружило, заключило в себе (но не проглотило!) времяисчисление трагическое. Островский окружил Мининым всю свою историю Смутного времени — она начинается Мининым и заканчивается Мининым. Да, здесь можно отыскать указанную Кугелем «веру в конечное посрамление зла». Но, согласитесь, мы искали ее долго и нашли не в лозунге, не в морализаторских сентенциях, но в постепенном развертывании сложного замысла.

Испытывая на прочность европеизм в его лучшей ипостаси (абстрактный гуманизм) русской самобытностью, Островский не унизил и не окарикатурил и не превознес ни то ни другое. Да, эта самобытность чревата трагедией. Но за пространством трагедии светит другое — неотменимое и неуничтожимое пространство веры.

Возможно ли, чтоб попустил погибнуть
Такому царству праведный Господь!

«Козьма Захарьич Минин, Сухорук». Эти слова есть в обеих редакциях.

Эпилог

Двадцать лет спустя, в конце жизни, Островский последний раз обратится к истории. Он создаст вторую редакцию «Воеводы» (1885), и она окажется последним его творением.

Одну из самых поэтических, но и самых сатирических своих пьес Островский перепишет беспощадно. Все будет на месте: и самодур Шалыгин, и жалобы народные, и справедливый разбойник Дубровин. Да только Шалыгин, войдя в пещеру к Пустыннику одним, выйдет другим, и окажется возможным для грешника, минуя кару, перейти прямо к искуплению. Он всех рассудит сам по правде, перед всеми покается, и все простят его.

В последней оригинальной пьесе Островского «Не от мира сего» (1884) грешник Кочуев спрашивает у умирающей жены: «И прощаешь?» — «И прощаю», — говорит Ксения, умирая.

В финале «Воеводы» неправедный властитель говорит:

… кто обижен,
Кто изубытчен мною, приходите:
За все воздам смиренно и с моленьем
Простить меня и отпустить обиды.

И те самые посадские, что в первой редакции челобитьем добились смены руководства и язвят: «Ну, старый плох, каков-то новый будет. — Да, надо быть, такой же, коль не хуже», — отвечают двадцать лет спустя: «Господь тебя простит, а мы прощаем».

Островский уходил из жизни, точно его заветная героиня, Лариса-бесприданница, со словами прощения и мира: «… Вы все хорошие люди… я вас всех… всех люблю».

«Поздняя любовь» А. Н. Островского и «женский вопрос» в России

28 ноября 1873 года, в среду, зал Александринского театра был «почти полон»[181]. Давали новую, еще не опубликованную пьесу А. Н. Островского «Поздняя любовь».

Рецензенты, на следующий день или чуть позже, доложили публике свои впечатления о спектакле и через него о пьесе. «Странно», «крайне парадоксально»[182] — такими словами пестрят газетные отчеты о пьесе Островского. Ее приходилось разъяснять, трактовать; почти никто из рецензентов не изложил сюжет пьесы, минуя сомнения и собственные объяснения происходившему в ней.