В спорах о России: А. Н. Островский: Статьи, исследования

Самозванца автор оправдывал, а Шуйского просто написал. Островский создает поразительный образ русского подневольного деятеля с выдающимся умом и единственной целью:

Почувствовать себя хоть раз владыкой,

Почувствовать, что между мной и Богом

Ни власти нет, ни силы!

Умом, обманом, даже преступленьем

Добьюсь венца.

Есть в Василии Ивановиче какая-то тяжелая, дикая правда прочной, кровной связи с землей. Он из нее рос немало исторических лет – оно, может, и уродливо, да крепко, не собьешь, не сломаешь. Всем он тут известен, всем доступен, к нему первому толпится народ в начале пьесы, чтоб расспросить о новом царе.

Шуйский обладает цельной программой взаимоотношений между ложью, правдой и народом. Она так хороша, что грех ее не привести:

По выбору и ложь и правда служат

У нас в руках орудием для блага

Народного. Нужна народу правда —

И мы даем ее; мы правду прячем,

Когда обман народу во спасенье.

Мы лжем ему: и мрут и оживают

По нашей воле люди; по базарам

Молва пройдет о знаменьях чудесных;

Убогие, блаженные пророчат,

Застонет камень, дерево заплачет,

Из недр земли послышатся глаголы,

И наша ложь в народе будет правдой —

В хронографы за правду перейдет…

Куда больше и страшнее простого лукавства убеждение, вынесенное из «школы» Грозного и Годунова: не лжи и правде служат, а ложь и правда служат «по выбору», «для блага». Слова о блаженных и убогих, которые пророчат, и о лжи, что переходит в хронографы за правду, – явная перекличка с образами Пимена и Юродивого у Пушкина. Да, и юродивые, и летописцы – глас народа, мнение народа. Только народ можно обмануть.

Шуйский – авторитет, единоличный хранитель правды. «Я даром лгать не стану, я хоронил царевича; я знаю, кто жив, кто нет, один я правду знаю». Своеволие Шуйского, который так же, как Дмитрий, покушается на обладание национальной судьбой, подкреплено огромной силой: знанием правды и возможностью ею распоряжаться. Тогда как Самозванец не знает, кто он.

«Чем же и свет стоит? Правдой и совестью только и держится», – говорит в «Снегурочке» милый сердцу Островского царь Берендей. Все верно: где правда, там сила. Только вместо правды может оказаться ловкая игра, подмена.

Задача «Василья княж Иваныча» подготовить убийство царя и выдать это за святое и всенародное дело.

Убийство не может быть ни святым, ни всенародным, полагал А. Н. Островский. Странно было бы думать, что он полагал иначе. Скрытое или явное отвращение русских историков к мятежу 17 мая Островский впервые в литературе о Самозванце разворачивает в колоссальную картину национального преступления.

Грех народа

Конечно, Островского никогда не оставляло общедемократическое сочувствие социальным низам, что в XIX веке было нормой существования всякого порядочного писателя. Но он не обожествлял народ и не поклонялся ему. Он не искал то, чего никогда не терял, – органической связи с почвой, и оттого слова, которые он написал в одном частном письме по поводу «Минина» – «лгать я не согласен», прекрасно рисуют его позицию по отношению к родимой истории.

В его «совестном суде» друг против друга не только Самозванец и Шуйский. Там и весь народ.

Всякие люди ходят-действуют в «Самозванце». Есть «деловой» народ, есть «шлющийся», есть думающий, есть темный. Для национальной судьбы все они важны. Для хода истории значимо, что решит калачник, к кому придет купец, что скажет юродивый. Одно, кажется, всех роднит – неистовая любовь к правде.

А правдой заведует Шуйский.

Не смиренное Божье стадо возлюбленной Богом Святой Руси, но и не глухая масса, не толпа невежд. Умирать пойдут за правду и веру – и убивать пойдут за них же. И с крестом в одной руке и мечом в другой дважды клятвопреступник и лжец поведет их убивать доверчивого, беззащитного царя. «Святое наше дело!»