В споре со временем

«Как всегда, не праздную, но подарки получаю. Сегодня они у меня совсем необыкновенные: мама починила мой старый портфель и подарила мне американскую (1) грелку, тёти — стакан мёду, тётя Шура — 2 пёрышка: одно из них моё любимое, другое — твоё. Вот его я тебе и посылаю. Чтоб не выпало пришила и надеюсь, что цензор посочувствует фронтовику-писаке, который оказался без оного, и даст моему пёрышку дойти по назначению.

Кроме американской грелки у меня есть ещё американские ботики, чудные (мама получила по талону).

Пишу тебе у себя в лаборатории в полном одиночестве. Работаю нервно, лихорадочно, потому что к 15-му обязана получить все данные».

Иногда даже у пёрышка бывает престранная судьба. В том виною было изменение номера полевой почты. Вернулось сразу 5 писем. Таким образом, пёрышко проделало целое путешествие и снова отправилось на фронт.

Кока и Саня теперь ещё дальше друг от друга. Муж жалуется, что они теперь даже на разных фронтах.

Узнал о Кокином перемещении Саня, видимо, от кого-то, писем по-прежнему не было:

«От Коки есть что? — снова спрашивал он меня. — Молчит, сукин сын, с июня месяца».

А у Сани к этому времени расширился плацдарм на реке Нарев.

«…В первых числах этого месяца отбивали контратаки не мы, а наши ближайшие левые соседи — батовцы».

Но воевать придётся ещё немало. Во всяком случае, Саня утепляет машину, обивает её изнутри трофейными одеялами.

И всё же приближение конца войны чувствуется. Хотя бы потому, что то и дело возвращается Саня к теме о нашей послевоенной жизни.

Саня пишет о том, чтобы на первые годы устроить коммуну в Москве. Сразу обеспечивается: несколько квартирных точек, блат Александра Михайловича (Лидиного отца), может быть, такое знакомство — как Анастасия Сергеевна (Мосгороно).

Почему между Саней и Кокой не наладится переписка — совершеннейшая загадка. На отсутствие писем от Коки Саня мне постоянно жалуется.

Мне тем временем пришло ещё одно письмо от Коки да ещё с фотокарточкой. Похудел. И это фронтовое, характерное, которое есть у Соломина и которого я не уловила у своего мужа в глазах.

Саня! Где была твоя математическая смекалка? Почему ни разу догадка не промелькнула в твоей голове? Да и Кокиной? Догадка, что не только вам двоим интересны ваши письма о послевоенных планах…

Дело дошло до того, что я переслала Коке Санино письмо. И это, конечно, вызвало соответствующую реакцию: «Дорогая Наташа, получил от тебя Санино письмо. На такие вещи способен только ОН. Живёт от меня в 150 км, а письма шлёт через Ростов».

Муж уже настолько чувствует себя писателем, что смело судит о других, печатающихся писателях; «В журнале „Новый мир“ № 9 за 1943 год (…) прочёл пьесу Александра Крона „Глубокая разведка“. Первые три действия так захватили меня, что хотел уже писать Крону приветственное письмо. Но на четвёртом он резко сорвался и показал, что при незаурядном таланте мыслитель он заурядный. (Очень бы хотел знать твоё мнение об этой пьесе. Лидке пьеса не нравится)».

А Лида тем временем тормошит Лавренёва с письменным отзывом на Санины рассказы! И, наконец, этот отзыв в руках у Сани, а у меня — письмо, где муж сообщает о том, что вот уже 10 часов вертит в руках отзыв Лавренёва и никак не разберётся в своём настроении. Есть все основания быть недовольным — и вместе с тем какая-то приятная лёгкость, удовлетворение. Во-первых, Лавренёв помнит всё, что посылалось ему в мае 1941 года! («Заграничная», «Стрелочники», «Николаевские»). Называет их «зачатки уменья литературно оформлять свои мысли и наблюдения». Все «похвалы» заключаются в следующих двух фразах:

1) «Автор прошёл (с 41-го года) большой путь, созрел, и сейчас можно уже говорить о литературных произведениях».

2) «Способность автора к литературному труду не вызывает у меня сомнения, и мне думается, что в спокойной обстановке после войны, отдавшись целиком делу, которое он, очевидно, любит, автор сможет достигнуть успехов».

Ну, что ж! Да послужит крайняя сдержанность отзыва большим стимулом к работе, стимулом к беспощадной требовательности и уничтожающей самокритике.