В среду пошел снег

Они раздели его. И прибили к столу толстыми болтами.

-Смотри-ка, очнулся наш Жертвович! - запищал Миногин, угодливо кланяясь. - Все для

Высоких Гостей!

-Добже… Добже…- проскрипело одно из существ. Оно облизнулось, на миг явив гнилой

жирный язык, и сомовьими тупыми глазами уставилось на Авдеева.

-Пан… пришшшел самммм? - прошелестел второй монстр.

-Это да… То есть так точно, - быстро закивал Миногин. - Мы только указали товарищу, то

есть… пану, ну вот, путь, направление, что ли, но он сам, и номер проинспектировал, и

был представлен лику Младых на картине, все как полагается, - он вытер лоб.

-Я бы хотел добавить, - подпрыгивая от нетерпения пискнул Скарабич, - что Еда с двумя

высшими образованиями, кандидат филологических наук и мой друг! Он картинно

всхлипнул и утер нос. Проскурня цыкнул на него, и Скарабич уставился в пол.

-Товарищи! - главред торжественно простер правую руку вперед, - в этот торжественный

день, от имени Консорциума Ревнителей Веры, равно как и от редколлегии «Морского

вестника», я хотел бы выразить глубочайшую признательность нашим друзьям,

покровителям и спонсорам из великой империи Крыс, поблагодарить их за

снисходительность к нашим ошибкам, долготерпение и бесконечную доброту, щедрость и

понимание. Мы, дети Олиума, тля у ног Предвечного, ваши рабы и последователи, поем

вам хвалу! - он упал на колени перед чудовищами.

-Кушайте, господа, милости просим, - подобострастно изогнулся Миногин.

-ДОБЖЕ!!! БАРДЗО ДОООБЖЕ!!! - заревел первый монстр. Он хрюкнул и

неестественным движением перетек к столу, протянул жирные лапы, и с чудовищной

силой ухватившись за левую кисть Авдеева, с хрустом вырвал ее из сустава, раззявил

огромную черную пасть и, отправив ужасный трофей в смрадную темноту, принялся с

упоением жевать, громко разгрызая кости.

Авдеев почувствовал звериную, невыносимую боль, открыл рот, чтобы закричать, но в это

время второй монстр, очутившийся возле него, схватил его за нижнюю челюсть и

повернув, оторвал ее с лоскутом кожи с шеи.

-Во имя братского сотрудничества между подземным городом Олиумом и Повелителями

Крыс! - взревело существо, размахивая челюстью.

-И вечного процветания наших народов! - в тон ему ответил Проскурня.

В кровавом тумане черный мир, окружающий Авдеева, тускнел, выцветал. Ему было

холодно, но холод этот он воспринимал опосредованно, равно как и боль. Словно все

происходило не с ним, и мало его касалось. Он понимал, что через секунду умрет, истечет

кровью еще до того как омерзительные твари сожрут его тело, но и это теперь казалось

ему не важным.

Волны смерти нежно укачивали его. Он вздрогнул лишь раз. Всхлипнул.

И затих, убаюканный водами тихой гавани.

Воробьиная песня

Желтыми улицами умирающего города бродил он, лишенный смысла существования, Егор

Васильевич Горобцов, пекарь в отставке, и выл тихонько, загребая носками рыжих

ботинок гниющие листья.

«Пропащий я человек! - визжал он мысленно, - неумеха! Не сложилась у меня жизнь.

Ведь и осталось-то всего ничего, а что я сделал? Что, спрашивается?»

Он думал о тоннах белого хлеба, что выпек для жирных, личинкообразных жителей

города, о миллионах сдобных булок, поглощенных жадными, жестокими детьми, о

бубликах, в спелую мякоть которых так часто вгрызались черные зубы его жены.

-А ведь я мог бы стать художником! Я неплохо писал!

Мысли его от работы метнулись к делам домашним. Привиделись ему гантели, что

пылились вот уж четверть века в кладовке, порастая грибом, и страшная, неполноценная

дочь его, которую, к счастью, жена так и не произвела на свет. При мысли о жене голова

Егора Васильевича и вовсе пошла кругом. На протяжении более чем двадцати пяти лет

каждую ночь, ровно в три часа семнадцать минут, просыпался он, мучимый раздирающим

душу желанием - выдернуть из-под храпящей жены подушку и сильно прижать ее к

мягкому лицу. Желание это с годами превратилось в навязчивую мысль, мысль, в свою

очередь, стала мечтой.

-Господи! - крикнул он тихонько, боясь реакции окружающих его отвратительных людей, -

Боже!

Он и не ждал ответа. В течение всей своей жизни Егор Васильевич научился ценить в

Боге молчание.

В поисках удивительного мысль его зацепилась в отчаянии за светлый образ Варьюшки,

бережно лелеемый, окутанный любовной дымкой.

- Одна ты у меня осталась! - всхлипнул он и наподдал ненавистно по скользкой листве.

-Любовь моя! Моя греза!

Вспомнились ему дивные тихие вечера в Основске, проведенные с любимой Варьюшкой.

Вспомнились и ласки под луной и тихие песни, что пела она, и полные медом губы ее, и

груди ее, упругие, тяжелые, налитые женственностью, и кожа ее, как бархат…

…С трудом он признался себе, что никакой Варьюшки в его жизни и в помине не было.

Зачем тогда жить? Неистово топтаться на месте, терзать себя несбыточным, извергая из

себя ежедневно кусочек бытия вместе с экскрементами. Время не обманешь - время на

исходе, и нет той панацеи, что может исцелить.