В стенах города. Пять феррарских историй

Вот так, начиная с того утра, больше не меняя платья, Джео можно сказать прописался в «Биржевом кафе» на проспекте Рома, куда один за другим стали возвращаться если не недавние палачи и каратели из Черной бригады, которых приговоры, пусть уже и ставшие «неактуальными», пока вынуждали сидеть по норам, то по крайней мере давние погромщики, позабытые за событиями последней войны участники чисток двадцать второго и двадцать четвертого. Сидя за столиком, Джео в своих лохмотьях впивался в эти компании взглядом, в котором вызов смешивался с мольбой, и, разумеется, его поведение разительно контрастировало, отнюдь не в его пользу, с робостью и явным нежеланием себя афишировать, сквозившими в каждом жесте бывших притеснителей. Постаревшие и теперь уже безобидные, несущие на лицах и телах неизгладимые следы военных лет, и при всем при том сдержанные, благовоспитанные, подобающе одетые — они выглядели гораздо более человечно, уместно, даже как-то трогательно. «Так чего же хочет Джео Йош на самом деле?» — снова стали задаваться вопросом многие, все как один убежденные, что послевоенную атмосферу, столь располагающую к морализаторству и к суду совести, личному и коллективному, было уже не вернуть. Речь шла все о том же вопросе. Но теперь он был сформулирован без оглядок, с нетерпеливой брутальностью, к которой принуждала сама жизнь, жаждавшая вернуться в свои права.

По этой причине — если не считать дядю Даниэле, которого присутствие за столиками, «у всех на виду», некоторых из самых видных представителей местного раннего сквадризма всегда переполняло гневом и настраивало на полемический лад, — так вот, по этой причине мало кто из завсегдатаев «Биржевого кафе» был еще в силах подняться со стульев, преодолеть несколько метров и усесться за столик рядом с Джео.

Только вот неловкость, которую эти храбрецы всякий раз испытывали, отбыв добровольную повинность, приводила их в какое-то раздраженно-неуютное состояние, от которого им удавалось избавиться лишь по прошествии двух-трех дней. Право же, невозможно, восклицали они, вести беседу с выряженным, как паяц, человеком! К тому же, продолжали они, дай ему волю, так он снова начинает часами толковать о Фоссоли, Германии и Бухенвальде, о том, как сгинули все его родные, и так далее; так что потом ты уже и не рад, что ввязался. Там в кафе, под терзаемым сирокко козырьком, который не слишком-то защищал столики, стулья и посетителей от палящих лучей послеобеденного солнца, слушая разглагольствования Джео, ничего не оставалось делать, как следить краем глаза за рабочим через дорогу, замазывавшим известкой следы, оставленные пулями на стенке крепостного рва в ночь расстрела 15 декабря сорок третьего года. А о чем тем временем говорил Джео? А он, как заведенный, в сотый раз повторял слова, которые шепнул ему на ухо отец, перед тем как упасть без сил на тропинке, ведущей из лагеря на соляные копи, куда их гоняли на работу. Как будто этого было мало, он воспроизводил тот бессильный прощальный жест, который послала ему мать на затерянной в еловом лесу мрачной станции в то время, как ее в толпе других женщин уводили прочь. И потом он еще рассказывал о Пьетруччо, младшем братишке, сидевшем рядом с ним в грузовике, который отвозил их со станции в лагерные бараки, и вдруг пропавшем, вот так, без единого крика, без плача, навсегда… Что и говорить, ужасно, мучительно. Однако следовало признать, что во всем этом было некоторое преувеличение, — единодушно заявляли они после этих бесконечных, угнетающих посиделок, — нечто фальшивое и натянутое. Как бы там ни было, прибавляли они, в свое времяслыхавшие немало подобных историй, когда который по счету раз выслушиваешь одно и то же (и еще от одного и того же человека!), с тоской считая удары часов на городской башне, тебя поневоле одолевают скука и неверие. Нет, нет: на сегодняшний день, чтобы вызвать интерес и сочувствие, требуется нечто посерьезнее, чем какая-то кожанка или меховая шапка на голове. Что тут особенного?

В течение всего сорок шестого, сорок седьмого и большей части сорок восьмого года все более жалкая и мрачная фигура Джео Йоша не переставала мозолить глаза городу. На улицах и площадях, в кинозалах и театрах, близ спортплощадок, на общественных мероприятиях — люди оборачивались ему вслед и тотчас забывали о надоедливом типе с вечной тенью печального укора во взоре. Завязать разговор — вот на что он рассчитывал. Но время работало против него. Теперь уже почти все сторонились Джео, бежали от него, как от зачумленного.

Однако продолжали говорить о нем.