В стенах города. Пять феррарских историй

Неожиданно перед ним появилась окутанная туманом площадь Санта-Мария-ин-Вадо, с темным фасадом церкви с одной стороны, погруженной в сумрак улицей Скандиана напротив, с фонтанчиком в центре, у которого болтали две женщины, бедными лавчонками и лачугами вокруг, из которых доносились, вместе с неярким светом, запахом жаркого и каштанового пирога, мягкие, мирные звуки: слабые удары по наковальне, приглушенный плач ребенка, «спокойной ночи» и «до свидания», которыми обменивались двое пожилых мужчин в глубине невидимого портика, звон стаканов… Взгляд его скользнул вниз, налево, к маленькому окну, освещенному чуть ярче остальных. Ровигатти сидел там, склонившись над своим столиком: за пыльным стеклом был едва различим знакомый силуэт. Когда он направился в ту сторону, ему показалось, будто сам он оставался недвижим, а тень сапожника плывет к нему сквозь туман.

Он вошел, снял шляпу, протянул руку Ровигатти поверх столика, уселся напротив него, без труда, сразу же узнал точный и полный адрес учительницы: улица Фондо-Банкетто, 36, семейство Кодека. Потом завязался разговор о множестве других вещей. В результате и на этот раз он вернулся домой, когда ужин давно уже закончился.

На следующий день он, волнуясь, позвонил в дверь дома номер тридцать шесть по улице Фондо-Банкетто. И конечно, если бы его сразу приняли, если бы толстая синьора с черными с проседью волосами и недоверчивым видом («Сестра», — сухо объяснил потом Ровигатти) не появилась на крыльце со словами, что учительницы нет дома, если бы она же, в черной сатиновой накидке, с фашистским значком, приколотым на груди, не вышла на следующий день сказать, что учительница проводит урок и поэтому никого не может принять, а на другой день — что, ей нездоровится, а на следующий — что она уехала в Болонью и вернется только на той неделе, и так далее, неделя за неделей, — вполне вероятно, что, если бы не это, Бруно и Ровигатти не имели бы возможности подружиться настолько, как это случилось. Бруно сразу понял, что ему придется долго дожидаться приема в Санта-Мария-ин-Вадо. Как долго? — спросил он себя. Знала ли Клелия Тротти о его попытках познакомиться с ней? Сообщила ли ей сестра, в замужестве Кодека, о том, что он заходил к ним почти каждый день?

Каждый раз он нажимал на кнопку звонка с бьющимся сердцем; каждый раз его вновь постигало разочарование. Отвергнутый, он сворачивал на площадь Санта-Мария-ин-Вадо, всего лишь в трехстах метрах от дома. Стеклянная дверь мастерской Ровигатти, та всегда была открыта, он мог на это рассчитывать. Достаточно было легонько стукнуть двумя пальцами, как тут же из-за нее появлялся сам сапожник, прядь блестящих черных волос, моложаво спадающих наискосок на бледный лоб, у висков усеянный черными точками; улыбка, темные, горящие лихорадочным блеском глаза, глядящие на него снизу вверх. «Добрый вечер, молодой синьор Бруно, как поживаете? — говорил Ровигатти. — Проходите, садитесь». И тот заходил внутрь, не веря своему счастью.

Порой они засиживались за разговором позже девяти часов. Бруно, устроившись на скамейке напротив, наблюдал за работой сапожника.

Обмотав дратву вокруг ладоней, не менее жестких, чем кожа, из которой он сначала вырезал подошву, Ровигатти энергично тянул ее на себя; во рту он все время держал, для удобства, горсть маленьких гвоздей, и его язык и губы с удивительной быстротой и точностью возвращали их по мере необходимости; прочно удерживая башмак между сомкнутых, как тиски, коленей, он без устали, автоматическим движением стучал по нему молотком… Какой молодец, как уверенно работает! — думал Бруно. Какую силу, какое знание себя, казалось, получал Ровигатти из ежедневного упражнения в физическом труде! Он орудовал своими большими почерневшими, невероятно мозолистыми руками и во время беседы, что очевидно не составляло для него ни малейшего затруднения. Напротив. Гвоздь, загнанный в толщу кожи одним ударом молотка, казалось, лучше помогал ему порой выделить мысль, чем какое бы то ни было дополнительное рассуждение.

Что же все-таки разделяло их? — часто спрашивал себя Бруно. Что мешало сразу же получить полное и безраздельное доверие сапожника? Классовые различия, возможно? Неужели?

Когда Бруно заговаривал о фашизме с осуждением (это было лишь средством привлечь Ровигатти на свою сторону, ощутить его менее отстраненным и особенно добиться помощи в том, чтобы чертоги Клелии Тротти распахнулись раньше, чем это было предписано), тот порой молча слушал, порой отвечал — если и не холодно, то спокойно и чересчур объективно.

— Да нет, я бы так не сказал, — возразил однажды он, быстро выглянув наружу, на площадь. — Нет, я бы так не сказал: что-то хорошее сделали и фашисты.