В степях донских

«Ну вот, кажется, наступает решающая схватка, —пронеслось в голове. — Теперь надо сделать так, чтобы если и умереть, то с честью».

Поднявшись, медленно иду вдоль окопов. Молчу, но бойцы понимают, что нужно делать. Они складывают свои немудреные солдатские пожитки, снимают лишнюю, мешающую в бою одежду. Многие обнимаются, прощаясь друг с другом — ведь все свои, соседи, из одного хутора.

С горы бежать легко. И в голове выстукивают молоточки: «Вперед, вперед!» Длинный, сгорбленный Моторкин опережает меня, и я прибавляю шагу. Где-то слышится глухой кашель вражеской батареи, снаряды со свистом проносятся над головами и уходят дальше. Неожиданно оглушающе один рвется за моей спиной, и какая-то страшная сила выхватывает из-под ног землю. Сгоряча делаю еще несколько шагов и падаю. Слышу голоса: «Командира убили! Убили!»

Сознание работает замедленно, и значение этих слов до меня доходит с опозданием, а когда наконец дошло, в тугой комок сжалось сердце: неужели конец?

Надо мною сгущалось, темнело летнее небо, а рядом, в сотне шагов, гремел бой. Неожиданно в разноголосый шум вмешались новые, частые разрывы орудий, и я услышал отдаленные крики:

— Наши, наши пришли!

Отряд А. Харченко, пробежав бегом восемнадцать километров, поспел-таки на помощь.

Меня подобрали красногвардейцы нашего отряда и отправили в Скосырскую, в дом купца Кондратьева.

Купец встретил нас хмуро, исподлобья окинул меня открыто ненавидящим взглядом и махнул рукой на кухню.

— Кладите вон туда, кровать поставим.

Во время разговора неожиданно открылась боковая дверь и в комнате появилась — кто б мог предположить! — та невеста, которую мы так бесцеремонно лишили жениха в памятный вечер нашего приезда в Скосырскую.

«Ну и попал же в семейку, — подумал я, — тут, чего доброго, еще прикончат ночью». Хотел уже просить ребят унести отсюда подобру-поздорову, но девушка распорядилась:  

— Раненого давайте в мою комнату. Вот сюда, налево.

Заметив, как недоверчиво мнутся бойцы, уже решительно, повелительным голосом добавила:

— Ну чего уставились, как на новые ворота?

И, не дожидаясь, уверенно взялась за носилки. А когда оказались в небольшой, но сверкающей ослепительной чистотой комнате, так же властно распорядилась:

— Кладите на койку.

Тут уж взмолился я:

— Зачем же на такую койку. Ведь я грязный, рана кровоточит.

Просьбы не возымели действия. Сдернув рывком тюлевое покрывало, девушка кивнула ребятам, и те стали укладывать меня на крахмальные, белоснежные пуховики. Уложив, вышли, ступая на носки, стараясь не шуметь.

Зашел Щаденко в сопровождении фельдшера и медсестры.

— Где ты там? — загремел он еще с порога. — Смотри, привел тебе медицину. Давай, брат, врачуйся, выздоравливай скорее.

Из зала смело шагнула дочь хозяина.

— Разрешите мне посмотреть за больным.

— А ты кто такая?

— Я Мария Кондратьева.

— Э, нет, не разрешу. У нас есть свои люди.

Обидчиво поджав губы, Мария вышла из комнаты. Ефим Афанасьевич лукаво посмотрел на меня, словно ища ответа на свое недоумение, но я непонимающе пожал плечами. «Ну уж, брат, брось... — говорил его насмешливый взгляд. — Когда ж ты успел, окаянный?!»

После ухода Ефима Афанасьевича я невольно задумался: «Что бы это могло значить? Естественное, присущее всякой женщине чувство жалости к раненому, искреннее желание помочь мне или... или искусно прикрытая игра, вызванная ненавистью за то, что помешал ее счастью, лишил человека, которого она любила? Отец ее не прячет своего взгляда, ненавидит нас люто, открыто, а эта умеет скрывать подлинные чувства, притворилась заботливой, чтобы войти в доверие, потом нанести удар порасчетливее, наверняка?»

Поступок девушки казался мне смелым, даже дерзким  перед суровым отцом и невольно вызывал восхищение, а лицо ее — замкнутое, суровое и одновременно такое простое, доверчивое, открытое, милое — обезоруживало, разбивало все мои самые продуманные аргументы.

Усталость, пережитое, потеря крови измотали меня вконец, и я не заметил, как задремал.

Проснулся — вокруг тишина, в доме ни звука. На столе — чуть пригашенная лампа, за открытыми окнами — ночь. Из сада льется освежающая прохлада, и ветерок нежно колышет причудливые узоры на кружевных гардинах. Вот ветерок донес тонкий, припаленный дневным зноем аромат чебреца, сильный, напоенный влагой ночи, запах донника, васильков, какие-то смешанные запахи: не то отдающей дневное тепло целины, не то поднятой колесами дорожной пыли.

И мне живо представились и опаленная зноем вчерашняя степь, и разбросанные по ней белоказачьи цепи, и агатово-черные пучки разрывов, и я сам, лежащий ничком на горячей земле. Тишину нарушила дочь хозяина.

— Откушайте. Ведь с утра вы ничего не ели.

— Сначала попробуйте сами, а потом... — вырвалось у меня неожиданно, и сразу же, заметив выражение ее лица, я пожалел о сказанном. Она как-то быстро убрала руки от тарелок, горделиво выпрямилась.

— Вы... вы думаете, что я отравлю вас? — спросила она дрогнувшим голосом, и мгновенно изменилось, побледнело ее лицо. — За что ж вы так со мною? Ведь я же от всей души...