В стороне от большого света

— Да уж не струшу, — отвечал Митя, — только вы не поверите.

— Он на половине аллеи упадет в обморок, — говорил Федор Матвеевич.

— А вот обегу кругом всего сада и принесу вам с балкона горшок с резедой.

— Эй, Митя, смотри, — прибавила Лиза со смехом, — ничего нет хуже, как хвастовство…

— Струсишь, окунем в реку! — говорил Александр Матвеевич, скрипя отворяемыми воротами.

У меня подкашивались ноги; я готова была упасть. Данаров почти перенес меня через гать… Я не противилась, мной овладела отчаянная храбрость. Так человек, уносимый бурным потоком, истощив все силы бесплодной борьбы, отдается на волю его течению с мыслью — будь, что будет!

Широкое поле, залитое мраком, имело что-то страшное, беспредельное… Облака, точно тени, двигались в высоте, принимая какие-то неясные формы, ни одна звезда не проглядывала из-за них! Иногда порыв ветра проносился с тихим воем, и редкие капли, будто слезы, падали на наши лица. Мне показалось, что я, перейдя земное поприще, нахожусь в загробном мире, что надо мной произнесен приговор и я бесконечно буду носиться с тем, кого люблю, по беспредметному и беспредельному полю вечности.

Мы оба молчали; наконец он прервал это тяжелое молчание.

— О, если б ты могла гордо и равнодушно презирать людское мнение и твердо перешагнуть через цепь глупых предрассудков!.. Мы могли бы еще быть счастливы…

— Скажите мне, ради Бога, что у вас за цель вести меня таким тяжелым, неверным путем к счастью, о котором вы так часто поминаете? Что вам за радость терзать, томить мою душу бесплодными, мучительными жертвами? Тешит ли это ваше самолюбие или так уже вы созданы? Простите меня, Данаров. Я верю, что вы благородный человек, но все-таки плохо понимаю вас… Неужели при встрече со мной вы ни разу не подумали, что я должна буду перечувствовать, передумать, перестрадать, тогда как все могло бы пойти иначе?.. Называйте меня глупою, неразвитою, а по моему мнению, любить человека, который не может или не хочет жениться, — почти преступление…

Он побледнел и устремил на меня взгляд, в котором выражалась такая душевная мука, что я невольно взяла его за руку.

— Ну, продолжай, Генечка, продолжай! карай меня до конца…

— Ради Бога, отпустите меня поскорее!

— Еще минуту… Жить с тобой под одною кровлей, не страшась ни разлуки, ни измены; называть тебя с гордостью женой моей, ввести тебя хозяйкой в мой старый дом, который превратился бы для меня в великолепный замок… Ах, милая Генечка! скажи, не правда ли, ведь это было бы неизмеримое счастье?..

Глаза его блистали так ярко, голос дрожал и прерывался.

— Скажи, не так ли?.. И что же, моя милая, — продолжал он все тише, все ближе склоняясь к плечу моему, — ничего этого не будет, не может быть… по очень, очень… простой причине: я… женат…

— Боже, помилуй нас! — вырвалось у меня от всей полноты внезапного, неожиданного удара…

Несколько минут мы не могли произнести ни слова; будто железная рука сдавила мне грудь и горло.

Он лихорадочно прижал меня к груди своей.

— Я теряю тебя навсегда! Неужели ты уже не любишь меня? Неужели благоразумие твое достигает таких страшных пределов?.. Этого не может быть!

— Друг мой! То ли теперь время, чтоб пытать, люблю я вас или нет?! Теперь, когда надо думать о разлуке… о том, как пережить страшное горе… Ах, Данаров! что вы наделали! Зачем скрывали, зачем не сказали прежде! обоим было бы легче!

— Сперва, когда еще я не знал тебя, я не находил нужды объявлять о том, что для меня тяжело и печально, а после… Генечка, после… сил у меня не было…

— Но ты любил и ее… твою жену?