В стороне от большого света

— Да, сказал он, вслушавшись в слова внучки, — если бы не было зимы, ведь человек не чувствовал бы такого удовольствия при наступлении весны; а вот теперь это так приятно, все начнет оживать… Так-то, дружок мой Сонечка.

— Не худо бы, дедушка, — сказала она, — если б зима была покороче.

— Зима как зима, — отвечал он, — ведь это вы создаете себе разные фантазии, а я так никогда не тягощусь зимой.

— Нет, я чувствую себя дурно, особенно в сильные морозы.

— Воображай, мой друг, воображай себе разные вздоры! Ну может ли быть, чтоб для русского человека были нездоровы морозы! Да что ты, из Италии что ли приехала? Все это он проговорил уже певучим резким голосом.

— Да ведь уж я, дедушка, не виновата.

— Конечно, конечно… на все можно себя настроить. Я тебе говорю, душа моя, серьезно, что ты находишься на опасной дороге; ты удержись, ты работай над собой. Девушка ты не дура, а составляешь такие глупые идеи, что, право, слышать смешно.

— Какие же идеи, дедушка?

— Вот в том и беда, что ты не видишь своих недостатков. Что ты, матушка, думаешь, в Италии-то, рай что ли земной? Ошибаешься, моя милая, ошибаешься! Путешествиям ты веришь? Врут они все, врут! (Почти крик).

— Да я не говорю об Италии.

— Не говоришь, да в душе-то у тебя что?

— Признаюсь, я хотела бы жить где-нибудь поюжнее, в России же, если бы была возможность.

— А чего нельзя, того и желать не должно. Вот как по-моему следует. То есть там хорошо, где нас нет. "Мне моркотно молоденьке, нигде места не найду". Уж чисто моркотно вам, как я погляжу! Какая неблагодарность, к Творцу-то какая неблагодарность! Дан холст — нет, видите, толст. Желания-то человеческие беспредельны; только дай им волю — тут-то и яд, тонкий яд, — не мышьяк, не сулема, а нравственный яд…

Софья замолчала. Дмитрий Васильевич долго еще развивал причины ее нравственной порчи, но, не слыша возражений, также умолк.

Через несколько минут он подошел к ней и сказал нежно:

— Прощай, ангел мой, я пойду отдохнуть, — и поцеловал ее.

Раз Софья, утомив зрение продолжительным чтением, опустила сторы на окнах. Приходит дедушка.

— Это зачем опустила сторы?

— Солнце прямо в глаза, дедушка.

— Удивляюсь! для меня так ничего нет приятнее солнца. Я не знаю, что вы за люди! Право, душечка, даже видеть неприятно, что внука моя, точно разбойник, убегает дневного света.

Надя с трудом удержалась от смеха, да — грешный человек — и я чуть не расхохоталась. Софья тоже состроила оцепенелую физиономию, чтоб не улыбнуться, и подошла поднять стору.

— Да оставь, оставь, мой друг, приучи себя к потемкам. Вот как я этих глупостей не делаю, так могу прямо смотреть на солнце…

— Вот какой у нас орел! — шепнула Надя. — Не у всякого такое прочное зрение, — сказала она вслух.

— Уж ты-то молчи, пожалуйста!

— Я правду сказала…

— Ну да, конечно, я вру, а ты правду говоришь. А по-моему, когда старший говорит, меньшие должны молчать.

— Да что же это такое, — продолжала Надя, несмотря на все мины Софьи, выражавшие просьбу молчать, — нельзя слова сказать…

— Да уж, матушка, ты мне скоро глаза выцарапаешь!

— Что же я сказала?

— Пошла, пошла! Смотри, уж позеленела от злости.

— Я и не думала зеленеть от злости…

Все мины Софьи пропали даром. Раздражительная, упрямая, вспыльчивая Надя продолжала отвечать и затеяла неприятную историю; дедушка вспылил и кричал ужасно, наговорил ей оскорбительных вещей, вызванных ею же самой, и кончилось тем, что она со слезами вышла из комнаты, потому что иначе не хотела или не могла заставить себя замолчать.

Когда мы остались одни, Надя разразилась ропотом; Софья была расстроена и за дедушку, которого любила, — несмотря ни на что, я понимала, что ему самому неприятно было, что он так вспылил, — и за Надю, которая плакала.

— Скажи мне, Надя, — сказала ей Софья, — тебе доставляет особенное наслаждение отвечать ему? Ведь ты очень хорошо знаешь, что за это наслаждение ты дороже заплатишь, чем оно стоит… Промолчи ты, и ничего бы не было.

— Не могу я. Что ж мне делать, не могу!

— Милая моя! — сказала Софья, — ты знаешь, как я была вспыльчива; ты знаешь, что не без труда переделала я себя. Дедушку ты не переменишь, а только доведешь, да уже и довела, до крайней раздражительности с тобой. Посмотри, ведь слова не может сказать с тобой без крика. Что же это будет? Все мои труды пропали даром. Я мучусь, я в таком страхе, когда ты начинаешь с ним говорить, что чувствую себя просто несчастной.

— Да что я сказала, что сказала такого?

— Тон музыку делает.

— Тон у меня обыкновенный, тебе только хочется обвинить меня понапрасну.

— Как тебе могло прийти это в голову? Я говорю только правду, ты прибавляешь зло. Мы обе могли бы жить покойнее, если бы у тебя было побольше силы воли.

— Я не могу, как ты, выносить все это. За что он на меня опрокинулся?

— За то, что ты всегда что-нибудь возражаешь, и возражаешь бесконечно! А, право, часто бываешь сама виновата.

— Господи! несчастная я! — вскричала вдруг Надя, — хоть бы умереть мне поскорее! — И в припадке неожиданного бешенства она упала на диван и била себя кулаками в грудь и в голову.