В сторону южную

В коридоре тетя Поля покормила меня гороховым супом, мы поговорили с ней про то, что пишет папа, и про нашу корову Милку. Тетя Поля спросила, есть ли у нас макуха, я сказала, что нет, и она дала мне большой кусок прессованных семечек, которые иногда бывали очень вкусными и назывались макухой.

Эта макуха оказалась вкусной, из семечек не выжали до конца весь жир, и она хорошо пахла подсолнечным маслом.

Грызя макуху, я пошла вниз и на лестнице встретила доброго доктора.

— Ты что же пропал, арбуз? — спросил он.

— В детский сад отдали, — ответила я, вгрызаясь в макуху.

— Ну и зубы у тебя, арбуз, — засмеялся он и погладил меня по щеке, рука его сильно пахла йодом, так сильно, что даже в госпитале, где все пахло йодом и карболкой, чувствовалось.

— Ты к своим идешь? — спросил добрый доктор, имя у него было очень трудное, и я никак не могла его запомнить.

— К своим.

— Тогда захвати у тети Поли утку для Леши, она забыла принести.

— Захвачу, — сказала я и снова пошла наверх к тете Поле.

Тащить утку было неудобно, и я, положив макуху в кармашек трусов, чтобы не мешала, прижала утку двумя руками к животу и пошла на первый этаж.

В палате был всегда полумрак. Днем окно занавешивали простыней из грубого полотна, чтобы яркий свет не мешал Леше — от яркого света у него могли заболеть глаза и голова, а по вечерам комната освещалась лишь тусклой электрической лампочкой, привинченной над дверью.

И вот из-за этих постоянных сумерек я плохо знала лица людей, так много значивших не только в моей тогдашней жизни, но, как оказалось, и в жизни моей будущей.

Их было трое: Леша, дядя Никита и Маркел Митрофаныч.

Дядю Никиту я иногда называла Никита Иваныч, это бывало тогда, когда на него находило плохое настроение и он часами лежал совсем не шевелясь, ни с кем не разговаривал и не отвечал на вопросы.

Два дня назад, когда он тоже лежал в таком вот плохом настроении, я по просьбе Маркел Митрофаныча пела новую песню. Песня была печальная, про бедного казака и богатую девушку. Я совсем недавно услышала ее от мамы, мама стирала и пела эту песню. Когда я допела последние самые грустные слова казака:

Сабля, люлька — вся родына.
Сивый конык — то ж мий брат,—

Никита Иваныч неожиданно спросил меня:

— Маша, как сейчас на улице? Солнце еще не село?

Я вышла в коридор посмотреть в окно. Огромное солнце будто опиралось на край степи, и красные квадраты светились на выкрашенной серой масляной краской стене.

— Закат, — сказала я, войдя в палату, — скоро сядет, Владимир Иванович уже с Милкой, наверное, вернулся, принести молока?

— Не надо, — сказал Никита Иваныч, — спой еще что-нибудь.

И пока я придумывала, что бы еще спеть, он вдруг неожиданно сказал:

А певал и я когда-то,
Словно дрозд в лучах заката…

— Ну и что? — тут же сказал Леша. — Попоешь еще.

Никита Иваныч не ответил ему.

— Хорошие птицы дрозды, — сказал Маркел Митрофаныч, — у моего креса был дрозд, он когда пел, горлышко так смешно у него надувалось.

— А как же дальше? — спросил Никита Иваныч.

— Не знаем, — ответил за всех Леша, — вот Машка, может, знает, она все песни помнит.

— Я про дрозда не знаю, я про ласточку знаю, — сказала я и тут же затянула:

С сумочкой дорожной,
С песенкой походной
Ласточка летит.

— Тише! — приказал мне Маркел Митрофаныч. — Прочти дальше стих, — попросил он Никиту Иваныча.

Никита Иваныч молчал, а я обиделась на Маркел Митрофаныча и пошла к двери. Когда я проходила мимо его койки, он схватил меня за руку и посадил у себя в ногах.

— Ты характер не показывай, мала еще, — шепотом сказал он мне в ухо, пощекотав его своими колючими усами.

Умирают песни скоро,
Словно тени средь узора
Густолиственного бора… —

снова своим хриплым голосом заговорил Никита Иваныч.

А певал и я когда-то,
Словно дрозд в лучах заката, —
Песня выпита до дна.
Птицей быть душа устала,
В горле голоса не стало,
Мне не петь уж, как бывало…

Голос Никиты Иваныча совсем охрип, и я хотела встать, чтобы дать ему попить, но Маркел Митрофаныч удержал меня за плечо.

Я окончил —
Спи, струна! —

сказал Никита Иваныч и закашлял.

Я подошла к нему и дала попить из поильника.

— Хороший стих, — сказал Маркел Митрофаныч, — только не совсем правильный. Как же может быть густолиственный бор, когда бор — это сосна. У нас, где горелая деревня, бор был, там песок и сосны на нем.

— В стихах это неважно, правда? — спросил Леша Никиту Иваныча.

Никита Иваныч не ответил, он часто так делал, скажет что-нибудь, а потом не отвечает ничего, и Леша привык к этому.

— В стихах неважно, — ответил он сам на свой вопрос. — Вот, например, вы Лермонтова читали — «и звезда с звездою говорит»… Ну как звезда может со звездою разговаривать? Глупость. А в стихах здорово получается. А этот стих тоже Лермонтова?