В сторону Сванна

За год до того он на одном вечере услышал музыкальную пьесу для скрипки и рояля. Сначала ему понравились только сами звуки, исходившие из инструментов. И когда он почувствовал, как из-под легкой скрипичной партии, тонкой, упорной, насыщенной и влекущей, внезапно пробивается в текучем плеске вал фортепьянной партии, многообразной, нераздельной, ровной и полной внутренних столкновений, как сиреневая бемольная рябь на воде, зачарованная лунным светом, — это было уже огромным наслаждением. А потом, не умея четко определить границы того, что ему понравилось, не умея дать этому имя, внезапно очарованный, он попытался удержать в памяти какую-то фразу или созвучие — он сам толком не понимал, что это было, — но оно уже улетело, и только душа Сванна успела распахнуться ему навстречу; так порой расширяются наши ноздри навстречу аромату роз в вечернем влажном воздухе. Музыка была ему незнакома, и наверно, именно оттого таким зыбким оказалось впечатление, хотя, впрочем, чисто музыкальное впечатление только и может быть таким расплывчатым, ни на что не похожим, несводимым к любому другому. Подобное впечатление на миг оказывается как бы sine materia[180]. Вероятно, ноты, которые мы уловили, тут же стремятся, смотря по их высоте и длительности, покрыть перед нашим взором пространства разной протяженности, наметить арабески, дать нам ощущение широты или миниатюрности, устойчивости или прихотливости. Но музыкальные ноты рассеиваются прежде, чем эти ощущения закрепятся внутри нас, и вот их уже перекрыли новые ощущения, пробужденные следующими или даже одновременно прозвучавшими нотами. И это впечатление могло бы и дальше своей переливчатой плавностью обволакивать мелодии, которые на миг из него выныривают, еле различимые, чтобы тут же уйти с поверхности и исчезнуть, рознясь лишь тем особым наслаждением, которое дарит каждая, неописуемым, неуловимым, неизъяснимым, неизгладимым, — если бы память, подобная строителю, прилежно возводящему прочный фундамент посреди волн, не оставляла у нас внутри беглые копии этих мимолетных фраз, не позволяла бы нам сравнить их с теми, что приходят им на смену, и уловить различия между ними. Так что едва развеялось восхитительное ощущение, которое испытал Сванн, как память сразу подсунула ему поверхностную временную транскрипцию — но теперь он мог в нее вглядываться, пока продолжалась пьеса, так что, когда то же впечатление внезапно вернулось, оно уже не было таким неуловимым. Он представлял себе его диапазон, различал симметричные элементы, начертание, ощущал выразительность; перед ним было уже нечто большее, чем чистая музыка: был там и рисунок, и архитектура, и мысль, и все то, что позволяет запомнить музыку. На сей раз он явственно уловил музыкальную фразу, которая на несколько мгновений воздвиглась над волнами звуков. Она тут же поманила его особым блаженством, о котором он и понятия не имел, пока ее не услышал, но понимал, что обретет его только в этой фразе, и потому он загорелся к ней какой-то небывалой любовью.

В медленном ритме фраза вела его сперва туда, потом сюда, потом еще куда-то, к возвышенному, неуловимому и безошибочному счастью. И внезапно, едва дойдя до какого-то места, где он готов был за ней последовать дальше, после мгновенной паузы она меняла направление и в новом темпе, движением более быстрым, осторожным, печальным и нежным, увлекала его за собой к неведомым далям. Потом она исчезла. Он страстно пожелал увидеть ее еще, в третий раз. И в самом деле она вернулась, но говорила, пожалуй, менее внятно и даже наслаждение от нее было не таким острым, как раньше. Но когда он оказался дома, он затосковал о ней: он был словно человек, в чью жизнь, после мимолетной встречи с незнакомкой, вошло представление о новой красоте, обострившее его восприятие, хотя он и не знает, удастся ли ему еще когда-нибудь увидеть ту, которую он уже любит, не зная даже ее имени.