В сторону Сванна

Не считая того, что вместо «Вальса роз» он просил ее играть фразу Вентейля, Сванн не пытался заставить ее сыграть то, что любил он сам, и ни в музыке, ни в литературе не пытался исправить ее дурной вкус. Он прекрасно понимал, что она неумна. Говоря ему, как бы ей хотелось, чтобы он рассказал ей о великих поэтах, она воображала, что вот сейчас узнает героические и романтические строфы в духе виконта де Борелли[201] или даже еще трогательнее. О Вермеере Дельфтском она спрашивала, страдал ли он из-за женщины и не женщина ли его вдохновляла, а когда Сванн признался, что об этом ничего не известно, она потеряла к художнику интерес. Часто она говорила: «По-моему, на свете не было бы ничего прекрасней поэзии, если бы поэты говорили то, что на самом деле думают. Но это же сплошь и рядом самые корыстные люди на свете. Уж я-то знаю: у одной моей подруги любовник был поэт или вроде того. В стихах он только и твердил что о любви, о небе да о звездах. Господи, и как же он ее надул! Обобрал больше чем на три тысячи франков». А если Сванн пытался объяснить ей, в чем состоит красота произведения искусства, чего нужно искать в стихотворении или в картине, через минуту она переставала слушать и роняла: «Вот оно что… я себе это по-другому представляла». И он угадывал за ее словами такое разочарование, что предпочитал врать, уверяя, что это как раз не важно, это ерунда — просто ему не удалось как следует выразить свою мысль, а на самом деле все гораздо сложнее. Но она сразу же спрашивала: «Сложнее? А что же еще? Ну скажи!» — и он умолкал, потому что знал, насколько его слова покажутся ей убогими и непохожими на то, чего ей хотелось — не так чувственно, не так трогательно, — и ему становилось страшно, что она разочаруется не только в искусстве, но и в любви.

И в самом деле, она считала, что Сванн не так умен, как ей показалось сначала. «Ты никогда не теряешь голову, тебя не поймешь». Ее больше восхищало его равнодушие к деньгам, любезность со всеми и деликатность. И впрямь, часто бывает и с людьми более выдающимися, чем Сванн, с учеными и художниками, что окружающие, даже признавая и чувствуя их умственное превосходство, не столько восхищаются идеями, которых им все равно не дано оценить, сколько уважают доброту этих великих людей. Одетта уважала и положение Сванна в высшем обществе, но ей не хотелось, чтобы он ввел в это общество ее. Вероятно, она чувствовала, что это ему все равно не удастся, или даже боялась, что, стоит ему о ней заговорить, последуют разоблачения, которых она опасалась. Так или иначе, она взяла с него слово, что он никому не будет называть ее имя. Она объясняла, что не желает бывать в свете из-за ссоры с подругой, которая потом в отместку распустила о ней сплетни. Сванн возражал: «Но не все же знакомы с этой подругой». — «Все равно, остается грязь, люди такие злые». С одной стороны, Сванн не понимал этой истории, но, с другой стороны, он знал, что выражения «люди такие злые» и «от клеветы всегда остается грязь» обычно считаются справедливыми; должно быть, в них и в самом деле есть доля истины. Может быть, и к Одетте пристала такая грязь? Он задумывался об этом, но ненадолго, потому что, столкнувшись с задачей потруднее, превращался в такого же тугодума, как его отец. К тому же Одетте, видимо, не так уж и хотелось попасть в это пугавшее ее высшее общество, потому что она смутно себе его представляла: слишком уж далеко оно отстояло от круга, в котором она вращалась. Надо сказать, что в некоторых отношениях она сохранила настоящую простоту, например поддерживала дружбу со скромной швейкой, ушедшей на покой, которую навещала чуть не каждый день, карабкаясь по крутой, темной и зловонной лестнице, — и все-таки ей хотелось шика, но она себе его представляла не так, как светские дамы и господа. Для них шик — это то, что излучают особые, весьма немногие люди, от которых он расходится кругами в среде их друзей или друзей их друзей, чьи имена образуют особую иерархию, — причем излучение тем слабее, чем дальше от центра. Светские люди хранят эту иерархию в памяти, в этой сфере они эрудиты, и эта эрудиция развивает в них особое чутье, шестое чувство, так что Сванну, например, не приходилось ломать себе голову и рыться в памяти, когда он читал в газете имена тех, кто присутствовал на обеде: он с ходу мог сказать, насколько шикарным был этот обед, как ученый по одной-единственной фразе определяет литературные достоинства автора. Но Одетта принадлежала к тем людям — а их много во всех слоях общества, что бы там ни думали в высшем свете, — которые, не обладая этими познаниями, воображают себе шик совсем по-другому и наделяют его разными свойствами, смотря по тому, в какой среде живут они сами, но главная особенность его — будь то шик, о котором грезила Одетта, или тот, перед которым преклонялась г-жа Котар, — состояла в его общедоступности. По правде сказать, шик светских людей тоже был всем доступен, но все же не так сразу. Одетта говорила о ком-нибудь:

— Он ходит только в шикарные места.