В сторону Сванна

В такие минуты Сванн ее ненавидел. «Но я и сам глупец, — думал он, — я оплачиваю чужие удовольствия. А ей бы лучше поостеречься и не слишком зарываться, потому что я ведь могу ей больше вообще ничего не давать. Ну-ка откажемся, хотя бы на время, от дополнительных знаков внимания! Подумать только, не далее как вчера она говорила, что ей хочется поехать на сезон в Байрейт, и я имел глупость предложить ей снять для нас двоих в тех местах один из очаровательных замков баварского короля[239]. Она, между прочим, не так уж и обрадовалась и не сказала еще ни да ни нет; авось откажется, дай-то бог! Слушать Вагнера две недели с ней, которой Вагнер нужен как рыбе зонтик, много радости!» Его ненависть, так же как и его любовь, стремилась проявить себя, действовать, и ему нравилось давать себе волю, воображая самые ужасные картины, потому что, приписывая Одетте низости, он ненавидел ее еще больше и мог бы, если бы это оказалось правдой (а он пытался себя в этом убедить), получить повод ее наказать и утолить снедавшую его ярость. Он дошел до предположения, что получит от нее письмо с просьбой денег, чтобы снять замок под Байрейтом, но с условием, чтобы сам он туда не приезжал, потому что она обещала пригласить Форшвиля и Вердюренов. Ах, до чего ж ему хотелось, чтобы у нее достало на это наглости! С каким бы он наслаждением отказал, сочинил мстительный ответ — он развлекался тем, что выбирал и вслух формулировал выражения для него, словно и впрямь получил такое письмо!

И это произошло буквально на следующий день: она написала, что Вердюрены и их друзья выразили желание присутствовать на представлениях Вагнера и, если его не затруднит прислать ей деньги, она наконец, после того как столько раз пользовалась их гостеприимством, получит возможность пригласить их в свой черед. О нем она ни слова не говорила — само собой разумелось, что он и Вердюрены несовместимы.

И вот он имел удовольствие послать ей этот ужасный ответ, каждое словцо которого обдумывал накануне, не смея надеяться, что это когда-нибудь пригодится. Увы! Он чувствовал, что у нее достаточно денег, чтобы все равно снять жилье в Байрейте, а если не хватит, она найдет способ их добыть, раз уж ей так захотелось, даром что неспособна отличить Баха от Клаписсона[240]. Но по крайней мере она будет там жить не так роскошно. Если он не пошлет ей несколько тысячефранковых билетов, ей не придется устраивать что ни вечер изысканные ужины в замке, после которых ей, возможно, пришла бы в голову фантазия упасть в объятия Форшвиля. И по крайней мере эта ненавистная поездка не будет оплачена из его кармана! Ах, если бы он мог ее предотвратить, если бы Одетта вывихнула ногу перед отъездом, если бы кучер, который повезет ее на вокзал, согласился за любые деньги отвезти ее в место, где бы ее можно было некоторое время продержать взаперти, эту предательницу, которая одними глазами заговорщицки улыбалась Форшвилю, — дело в том, что последние двое суток Одетта была для Сванна предательницей.

Но это всегда продолжалось недолго; через несколько дней из сияющего лукавого взгляда исчезали блеск и двуличие, ненавистный образ Одетты, говорящей Форшвилю: «Ишь как злится!» — начинал бледнеть и размываться. Тогда постепенно вновь появлялось и восходило в мягком сиянии лицо другой Одетты, той, что тоже улыбалась Форшвилю, но с нежностью, предназначенной для одного Сванна, говоря: «Только не засиживайтесь, потому что этот господин не очень любит, чтобы я принимала гостей, когда он у меня. Ах, если бы вы знали его так, как я его знаю!» — и ее улыбка выражала благодарность Сванну за какой-нибудь особый знак внимания, который она так ценила, за какой-нибудь совет, о котором она попросила, оказавшись в затруднительном положении и доверяя только ему, Сванну.

И он удивлялся, как он мог написать этой Одетте то оскорбительное письмо, на которое она, наверное, до сих пор не считала его способным; это письмо, вероятно, сбросило его с той недосягаемой высоты, на которую он вознесся в ее мнении благодаря постоянной доброте и верности. Теперь он станет ей не так дорог, потому что она ведь любила его именно за эти достоинства, не находя их ни в Форшвиле, ни в ком другом. Потому-то Одетта так часто бывала с ним ласкова — а он, пока был во власти ревности, не дорожил ее лаской, ведь ласка не подразумевала влечения, в ней было больше привязанности, чем любви; но потом подозрения ослабевали и он вновь начинал сознавать, как эта ласка ему необходима; часто его успокаивало чтение книги по искусству или беседа с другом; в такие минуты его страсть меньше нуждалась в доказательствах взаимности.