В сторону Сванна

С этого вечера Сванн понял, что чувство Одетты к нему никогда не возродится, что его надежды на счастье не осуществятся. И в те дни, когда она случайно бывала с ним мила и ласкова, проявляла заботу, он подмечал эти явные и лживые знаки нерешительного ее возврата к нему с тем же умиленным и недоверчивым вниманием, с той же безнадежной радостью, с какими люди, ухаживающие за неизлечимо больным другом, чьи дни сочтены, рассказывают, словно эти подробности и в самом деле не имеют цены: «Вчера он сам проверял счета и обнаружил у нас ошибку в сложении; с удовольствием съел яйцо, если обойдется, завтра попробуем отбивную котлетку», хотя знают, что накануне неизбежной смерти все это не имеет значения. Сванн, по всей видимости, был уверен, что, окажись он теперь вдали от Одетты, она бы в конце концов стала ему безразлична; он был бы рад, если бы она уехала из Парижа навсегда, у него бы хватило смелости остаться; но сам он уехать был не в силах.

Ему это часто приходило в голову. Теперь, когда он снова принялся за свою книгу о Вермеере, ему надо было бы съездить хоть на несколько дней в Гаагу, в Дрезден, в Брауншвейг. Он был убежден, что «Туалет Дианы», приобретенный музеем Маурицхейс[272] на распродаже Гольдшмидта как полотно Николаса Маса, на самом деле принадлежит кисти Вермеера, и в поисках аргументов он хотел бы изучить картину на месте. Но уехать из Парижа, пока там Одетта, да и во время ее отлучки, представлялось ему слишком жестоким испытанием; он чувствовал себя в силах все время об этом размышлять потому только, что ему было ясно: он никогда не решится исполнить этот план — ведь в новых местах, где ощущения не смягчены привычкой, мы снова окунаемся в горе, по-новому его переживаем. Но временами, во сне, в нем оживало желание уехать, причем он не помнил, что это невозможно, — и ему снилось, будто это желание исполнилось. Как-то раз он видел во сне, будто уезжает на год; он стоял в дверях вагона, наклонившись к какому-то молодому человеку на перроне; тот прощался с ним и плакал, а Сванн пытался его уговорить ехать вместе с ним. Поезд тронулся, он проснулся от тоски, вспомнил, что не уехал, что увидит Одетту вечером, завтра и будет видеть почти ежедневно. Тогда, еще во власти волнения, навеянного сном, он возблагодарил те особые обстоятельства, благодаря которым был независим и мог оставаться рядом с Одеттой, так что ему даже удавалось видеться с ней иногда, если она позволяла; и, подытожив все свои преимущества — положение, богатство, в котором она часто нуждалась и из-за которого не спешила с ним порвать (говорили даже, что не без задней мысли выйти за него замуж ради денег), дружбу с г-ном де Шарлюсом, которая, правду сказать, ни разу не помогла ему добиться чего бы то ни было от Одетты, но ему было сладко сознавать, что Одетта слышит, как общий друг, которого она очень почитает, говорит о нем в лестных выражениях, и, наконец, даже свой ум, помогавший ему каждый день изобретать новую интригу, в силу которой его присутствие было для Одетты если не приятным, то во всяком случае необходимым, — окинув все это мысленным взором, он подумал, что бы с ним сталось, если бы всего этого у него не было; он подумал, что будь он, как другие, беден, жалок, нищ, вынужден хвататься за любую работу или связан родителями, женой, — ведь ему бы пришлось расстаться с Одеттой, а этот пугающий сон, от которого он еще не совсем очнулся, мог оказаться правдой, и он сказал себе: «Мы не сознаем своего счастья. Мы никогда не бываем так несчастны, как нам представляется». Но тут он прикинул, что такая жизнь тянется уже несколько лет и что ему не на что надеяться, кроме того, что так будет продолжаться всегда, он вспомнил, что принес труды, удовольствия, друзей, словом, всю свою жизнь в жертву ежедневному ожиданию встречи, которая не могла дать ему никакого счастья, и задумался — а не ошибся ли он; может быть, все, способствовавшее этой связи и хранившее его от разрыва, губит его жизнь, может быть, лучше всего для него было бы именно уехать, то есть сделать то самое, что видел во сне, радуясь, что это был только сон; и он сказал себе, что мы не сознаем своего несчастья и никогда не бываем так счастливы, как нам представляется[273].