В сторону Сванна

До чего мне хотелось прямо завтра сесть в прекрасный великодушный поезд, уходивший в час двадцать две; стоило мне в каком-нибудь железнодорожном справочнике, среди объявлений о маршрутах в оба конца, прочесть время его отправления, сердце мое начинало трепетать: мне казалось, что «час двадцать две» аппетитной зарубкой врезается в протяженность дня, оставляет на ней таинственную отметину, начиная с которой жизнь выйдет из обычной колеи и полетит прямо навстречу вечеру, завтрашнему утру; ведь они настанут уже не в Париже, а в одном из тех городов, через которые проходит поезд и между которыми мы имеем право выбирать, — он делал остановки в Байе, в Кутансе, в Витре, в Кетамбере, в Понторсоне, в Бальбеке, в Ланьоне, в Ламбале, в Беноде, в Понт-Авене, в Кемперле и шел вперед, неслыханно перегруженный именами, которые я подхватывал, не зная, какое выбрать: ни от одного было не отказаться. Я готов был даже и не ждать до завтра, а поскорей одеться и уехать прямо сегодня вечером, если бы только родители позволили, и приехать в Бальбек, когда рассвет забрезжит над яростным морем, и от его пенных брызг я бы спрятался в церкви, в которой есть что-то персидское. Но на пасхальные каникулы родители пообещали свозить меня на север Италии; и мечта о шторме, которой я был переполнен с головы до пят, желая видеть только волны, накатывающие со всех сторон, все выше и выше, на самый дикий на свете берег к подножию церквей, обрывистых и шероховатых, как утесы, церквей, в чьих башенках кричали морские птицы, — эта мечта внезапно стала тускнеть и выдыхаться, развеиваться под натиском другой мечты, во всем противостоявшей той, прежней, и неизменно ее теснившей; теперь я мечтал о весне разноцветной и переливающейся, не такой, как в Комбре, где она еще остренько покалывала вас иголочками изморози, а о другой, уже усеивающей лилиями и анемонами поля Фьезоле и заливающей Флоренцию ослепительным золотым фоном, словно фрески Фра Анжелико[288]. Отныне я ценил только лучи, запахи, краски; под влиянием новых образов желания мои внезапно переменились и, как это иногда бывает в музыке, в моем восприятии словно произошел резкий переход в совершенно другую тональность. Теперь стоило погоде слегка измениться, и я уже все воспринимал по-другому, не дожидаясь смены времен года. Ведь часто бывает, что какой-нибудь день из одного времени года вдруг затесался в другое и вот уже он напоминает нам о каких-нибудь особенных удовольствиях, так что нам начинает их хотеться, и врывается в наши мечты, вставляя в отрывной календарь Счастья календарный листок из совсем другого раздела — раньше или позже, чем нужно. Но вскоре мечты об Атлантике и об Италии стали посещать меня не только под влиянием сезонных и погодных перемен: так, если наше удобство или самочувствие зависит от каких-то особых природных условий, которые создаются лишь изредка, случайно, то нам удается воспользоваться ими только от случая к случаю, но вот в один прекрасный день в дело вмешалась наука — и мы уже способны сами воспроизводить эти условия, мы избавлены от опеки и больше не зависим от прихоти случая. И точно так же теперь, чтобы вызвать к жизни эти мечты, мне достаточно было назвать имена: Бальбек, Венеция, Флоренция; внутри этих имен собралось постепенно все желание, внушенное мне городами, которые так назывались. Даже весной, стоило мне наткнуться в книге на имя Бальбек, и во мне уже просыпалась жажда штормов и нормандской готики; и даже в дождливый ветреный день имена Флоренции или Венеции внушали мне жажду солнца, лилий, Палаццо дожей и Санта-Мария дель Фьоре[289].