В стране драконов

Консультант молча смотрит в потолок, ожидая моего ответа. Что мне сказать? Что я думал, будто моя жизнь полностью изменится, когда я начну общаться, а теперь понял, что это не так? Что самая большая моя трудность – не научиться общаться, а добиться, чтобы меня выслушали? Что люди не слышат того, чего не хотят слышать, а я не могу заставить их слушать?

Я смотрю на него, парализованный нерешительностью. Я знаю, что должен попытаться обсуждать эмоции, которые хранил глубоко внутри себя много лет, раскапывать прошлое, которое я по-прежнему пытаюсь обвести вокруг пальца каждый вечер, ложась спать. Хотя я понемногу разговариваю о прошлом с родителями, я понимаю, что это минное поле, куда они не желают ступать вместе со мной из страха спровоцировать взрыв. Я и сам боюсь разрушить тот хрупкий мир, что мы создали вместе. Я не хочу затрагивать эту тему, даже в беседе с незнакомым человеком в анонимном кабинете, дабы не открыть случайно ящик Пандоры, который, возможно, не смогу захлопнуть снова. Но я знаю, что должен рассказать кое о чем из того, что я видел: я должен попытаться выразить это в словах перед этим человеком, который сидит передо мной так неподвижно и молчаливо.

При мысли об исповеди мой пульс ускоряется. То, что происходило со мной, – это тьма, которая неотступно меня преследует, и я боюсь, что она будет вечно мучить меня, если не попытаться говорить о ней.

35: Воспоминания

– Жри, ты, осел долбаный! – рявкает сиделка.

Я смотрю на кучку серого фарша на ложке, которую она держит передо мной. Мне 21 год, я все еще призрачный мальчик.

– Жри давай!

Я открываю рот, и она грубо впихивает в него обжигающую пищу. Отвратительный вкус наполняет мой рот. По пищеводу поднимается желчь. Я заставляю себя проглотить.

– И еще одну.

Я послушно открываю рот. Я должен думать о чем-нибудь другом, чтобы убедить свой желудок принять то, чем меня кормят. Обвожу взглядом комнату. Слышатся дрожащие тихие звуки классических скрипок, создающие музыкальный фон, и я разглядываю других здешних детей. Одни из них плачут, другие молчат. Горло горит, когда я глотаю.

– Поскорее, ты, куча дерьма! Нам тут часами придется сидеть, если ты не поторопишься.

Металлическая ложка врезается в мои зубы, когда сиделка впихивает в меня очередную порцию. Лучше бы она оставила меня голодным, но я знаю, что она этого не сделает.

– Жри давай!

Она дергает меня за волосы – двумя короткими рывками, от которых у меня слезятся глаза, – а потом подносит к моему рту следующую ложку. Мои губы смыкаются вокруг нее, и сердце начинает часто биться, когда я глотаю. Чувствую, как изнутри поднимается тошнота. Меня не должно вырвать. Делаю глубокий вдох.

– Давай же, придурок! Да что с тобой такое сегодня?

Она подносит ко рту еще одну ложку, и меня окутывает густой волной вони. Слишком поздно сдерживать тошноту, я чувствую, как рвота неудержимо поднимается вверх, и ничего не могу сделать, чтобы остановить ее, как бы ни старался.

– Ты, кусок дерьма! – вопит женщина, когда меня все-таки выворачивает наизнанку и я забрызгиваю рвотой всего себя и тарелку перед собой.

Она бьет меня по лицу. Наклоняется настолько близко, что я чувствую на щеке ее горячее дыхание.

– Думаешь, ты такой умный? – орет женщина. – Думаешь, сможешь отделаться от еды, просто сблевав?

Я смотрю, как она скребет ложкой по тарелке. Зачерпывает ею все подряд, вместе с рвотой, наполняет до краев, потом подносит к моему рту.

– Ешь!

Я открываю рот. У меня нет иного выбора. Я должен заставить себя проглотить пищу, которую только что отвергло мое тело, молясь, чтобы оно не сделало этого опять, или будет еще хуже. Эта женщина поступала так прежде; она сделает это снова. Я уже усвоил, что плакать нельзя, поскольку это лишь больше ее разозлит. Когда ложка с размаху врезается в мой рот, я слышу взрыв смеха. Я борюсь с тошнотой, которая снова поднимается изнутри. Женщина улыбается, наслаждаясь своим триумфом.

* * *

Вот почему я так ненавидел тот загородный интернат: одна женщина мучила меня, а остальные сиделки смеялись. Иногда она щипала меня или награждала пощечинами; в другие дни бросала сидеть на улице под палящим солнцем или оставляла замерзать, вынув из ванны, и я трясся в ознобе, пока она наконец не решала одеть меня.