Мы с Джоанной пакуем чемоданы, готовясь к переезду в Англию. Мы перебираем не только повседневные вещи, но и те коробки, которые годами хранили мои родители, и я узнал многое из того, что случилось со мной, запечатленное в сувенирах моего прошлого, от которых запросто можно пасть духом. В старых рентгеновских снимках и медицинских картах, сложенных стопками вместе с лангетами, которые когда-то не давали моим пальцам скрючиться, превратившись в когти; в старой подушечке от моей инвалидной коляски, лежащей поверх нагрудников, на которые некогда лилась моя слюна. В то время как для меня каждый из этих предметов связан с воспоминаниями, Джоанне они впервые так наглядно рассказывают историю моей жизни. Она знает меня только с тех пор, как я стал намного сильнее, но теперь видит все, чем я был когда-то, и напрасные надежды моих родителей навеки запечатлены в ложках с несуразно большими рукоятками, которые они покупали, думая, что когда-нибудь я снова смогу удерживать их в руке.
Временами я сам испытываю шок при виде этих предметов, ибо, поспешно устремившись в жизнь, я почти забыл, насколько был болен.
Хотя я чувствую, как нелегко это видеть Джоанне, я знаю, что на земле нет ни единого другого человека, с которым я мог бы разбирать все это. Я сгорел бы со стыда, если бы кто-то это увидел, мне неловко было бы вытаскивать из чуланов ворох этих воспоминаний на глазах у любого другого. Но в присутствии Джоанны единственное чувство, которое наполняет меня, когда я смотрю, как призрачный мальчик вновь напоминает о себе, – это печаль оттого, сколь жалким было его существование.
Вчера мама сообщила мне, что в гараже хранится еще одна пирамида моих коробок, но мне показалось, что ни она, ни папа не хотят мне их приносить. Я понял почему, когда мы с Джоанной сами нашли их. В то время как коробки Ким и Дэвида были набиты атрибутами подростковой жизни – музыкальными записями и учебными материалами, старыми плакатами и одеждой, – мои, сложенные в углу гаража, пожелтевшие от времени и покрытые пылью, содержали лишь детские игрушки. Казалось, будто жил на свете мальчик и умер, и его жизнь торопливо убрали с глаз долой… а потом я вспомнил, что так и было.
– Погляди-ка сюда! – говорит Джоанна, втащив одну из коробок в дом и открыв ее.
В ее руках – многоцветная мягкая игрушка.
– Его звали Попл, – тихо говорит мама.
Я смотрю и вижу, что она стоит на пороге, словно боясь войти в комнату и увидеть все то, что мы распаковываем.
– Это был любимец Мартина, – добавляет она.
Я смотрел на игрушку, пытаясь вспомнить то время, когда оранжевая плюшевая собака с ярко-зеленой шерсткой, красными ушами, фиолетовым носом и голубыми лапами была самой моей любимой игрушкой в этом мире. Мне хотелось вспомнить столь многое! Как было бы здорово иметь воспоминания, какие бывают у других людей, и понять, каково это – быть ребенком, который настолько любит игрушку, что не может с ней расстаться. Но сколько я ни старался, я так и не смог найти в себе ни тени воспоминаний. Ничего – даже самого крохотного образа, за который я мог бы уцепиться.
Однако меня согревала сама возможность увидеть связь с прошлым, в существовании которого я сам порой сомневался, хоть и знал, что для моих родителей это было болезненным напоминанием о том, что они потеряли. Пока мама стояла рядом со мной, а Джоанна распаковывала другие коробки – с деревянной лошадкой, которую подарил мне Джи-Ди, с телеграммой, сообщавшей о моем рождении, со школьными учебниками, – я чувствовал, как она расстроена. Мама ничего не сказала, когда Джоанна нашла листок разлинованной по линейке бумаги из блокнота на дне одной коробки. Это было письмо, которое я отсылал Санта-Клаусу, когда мне было 8 лет, со словами, донельзя аккуратно выведенными на странице. Я читал его медленно, пытаясь услышать самого себя в словах, которые написал так давно.