В стране озёр

С этим впечатлением он и ушёл из леса, когда загремел оркестр музыки, и молодёжь пустилась в танцы. Бредя в одиночестве, по пустынной дороге, в молочном свете белой ночи, он перебирал в памяти целые фразы из речей, вспоминал отдельные слова и чувствовал, как тускнеют перед смыслом этих слов его молитвенные думы, с которыми он явился на собрание.

На собрании он повстречался с дочерью. С красной ленточкой на кофточке она ходила в толпе и продавала листки и открытки в пользу партии.

— Ну что, отец, доволен, что со мною пошёл? — спросила она.

Он моргнул глазами, улыбнулся и купил у дочери какой-то листок. И сделал он это так, безотчётно. Ему было весело и отрадно в шумной толпе, а тут подошла к нему Хильда. Красная ленточка на её груди показалась ему чем-то таким особенным и значительным.

«Вот она какая у меня, Хильда-то!.. Партия ей доверяет»…

И ему захотелось стать ближе к дочери и разделить с нею общие интересы.

Остаток ночи Давид Мартинен провёл плохо. Ему не спалось, а думы, всё новые думы осаждали голову. Он чувствовал в себе какое-то раздвоение. Какое-то колебание в мыслях не давало ему заснуть. Раньше его увлекали своими разговорами друзья по союзу, и он верил всему, о чём они говорили. А теперь ему представляется, что кто-то взял эти слова в руки, нажал их и выдавил из них все соки. И слова поблекли, как блекнут скошенные цветы на лугах.

То, о чём он всегда думал, ближе к небу и к Богу, но далеко от жизни и от людей. А то, о чём говорил оратор от крестьян, то — сама повседневная жизнь, в которой и сам Мартинен барахтается как навозный жук, положенный на спинку.

Утром он проснулся поздно, выпил два стакана кофе и, молча любуясь своей Хильдой, чистившей картофель к обеду, думал о предстоящем путешествии в школу, где должны были произойти выборы депутатов.

Пережитые им колебания ещё давали о себе знать, точно тонкой иглой касались его совести, и она ныла…

«Как же так изменю я своим?» — думал он, но потом думы эти уступали новым настроениям.

Вручив председателю собрания свой бюллетень с отметкой против фамилии крестьянского кандидата, он вышел из здания школы с поникшей головою и думал:

«Бог не взыщет… По совести я поступил»…

В дни выборов

I

Как-то раз, в воскресенье утром, госпожа Зигер, хозяйка дачи, где я живу, — была особенно ко мне благосклонна. Я знал, что она не особенно любит русских, и только «дачники» примиряют её с собою. «Дачники нужны нам», — откровенна говорит она при этом.

Пригласила меня госпожа Зигер на чашку кофе, радушно улыбалась, и, к моему удивлению, была необыкновенно разговорчива. Интересовалась она и моим здоровьем, и работой, и тем, хорошо ли я сплю в белые ночи?

Госпожа Зигер — дочь Норвегии, а Финляндию она любит как вторую родину. Она пятидесяти лет, полная дама, с обрюзгшим зелёным лицом. Голубые маленькие глазки её заплыли в складках, в русой северной косе видны нити седины. По-русски она говорит прекрасно, держится с достоинством и ко мне относится покровительственно.

— Хорошо ли вам жить у нас? — спросила она меня, когда я присел у маленького столика под ёлками.

— Прекрасно, — отвечал я. — Только в даче немного сыровато, — старался пояснить я хозяйке о своём горе, потому что за последние дни испытывал «муки отсырения», как выразился один мой приятель, недавно навестивший меня в уединённой даче на берегу озера Вамильярви.

Ещё не совсем достроенная дача госпожи Зигер действительно оказалась сырой до такой степени, что платье, висевшее на стенке, заплесневело, табак делался влажным. Бело-жёлтые, недавно выструганные и пахучие сосновые брёвна точили красивую янтарную смолу, но как только забудешься и прислонишься к стене, — платье запачкается смолою, и потом долго приходится ходить с какими-то подозрительными пятнами на рукавах или фалдах… Одним словом, прелести жизни в сосновом лесу отравились, и я уже мечтал о том, чтобы перебраться в пансион на гору… Кстати стояла ненастная погода, беспрерывно шли дожди, ещё больше содействуя моему «отсырению».

Но моя жалоба на отсырение не произвела должного впечатления на госпожу Зигер, и она довольно равнодушно заметила:

— Дача новая, сырость должна быть… На будущий год будет сухо.

Она принялась расхваливать мои физические упражнения в саду и на её огородах и при этом добавила, что приготовила для меня и ещё новую и интересную работу. Любила она, когда я занимался физическим трудом, и всячески поощряла меня в этом.

Отклонив разговор о «муках отсырения», госпожа Зигер воскликнула:

— Вы слыхали, у нас скоро выборы в сейм.

— Да, я знаю… Я сегодня собираюсь на собрание, — ответил я.

— Вы идёте на собрание? — изумилась она, и узенькие глазки её расширились. — А для чего вам идти на собрание?

— Я интересуюсь выборами… А вы принимаете участие?

— Ещё бы, — воскликнула она, и голос её зазвучал как у молодой.

Она придвинулась ко мне, и камышовое кресло под её грузным телом затрещало.

— У нас и женщины принимают участие в выборах. На выборы и я поеду, вот только на собрание мне трудно — тяжела уж я очень…