В стране водяных (иллюстрации Д.Бисти)

Ветки деревьев с шершавым стуком колотились друг о друга. Временами ветер стихал, и эта тишина мешала думать. В стакане с водой плавали желтые льдинки лунного света. Он выпрямил спину и зябко поежился. Потом улыбнулся. И словно улыбка стоила большого усилия, вздрогнул от внезапной боли в желудке. Заснуть сегодня не удастся. Быть может, это и к лучшему. Он спешил. Ненаписанные книги, как далекие острова, бледнели в тумане. Но паруса обвисли, и кормчий устал. 0,8 веронала — как мало нужно для спасения.

Он вспомнил великое землетрясение. Трупы, слезы, полуобгоревшие ассигнации. Горе людей! Неужели это написал он: «Человеческая жизнь не стоит и одной строчки Бодлера».

Ему тридцать четыре года. Десять лет назад написан первый рассказ. Первый, который он назвал настоящим.

Его всегда считали бесстрастным эстетом. Даже друзья. Что же, быть может, они были правы. Но он всегда хотел писать о людях. И не его вина, что часто в руках у него вместо мягкой кисти оказывался скальпель хирурга.

Ложь во всех ее видах, как раковая опухоль, разъедала людские души. Он стал недоверчив. Он искал ее всюду. И радовался, когда… находил настоящее человеческое чувство — доброту, бескорыстие, честность. Правда, чаще встречалось другое — холодный расчет, подлость, ханжество.

Как он ненавидел буржуа! Их мысли, их души, их «добропорядочность». Они опоганили самые лучшие слова, которые придумал человек. «Свобода, свобода любви, свобода торговли — какой только свободы не намешали в одну маленькую рюмочку с водой. К тому же с водой стоячей…»[2] Наверно, поэтому он стал искать спасения в галльском скептицизме Франса, в парадоксах Уайльда, в бешеных тирадах Ницше. Но книги Франса рождали все новые, еще более мучительные вопросы. Потом он услышал раздавленный вопль из Рэдингской тюрьмы. В молниях электрического света и грохоте чудовищных машин вступал в историю двадцатый век, и тонкие страницы книг сворачивались от его жаркого дыханья. А «Menschliches, Allzumenschliches»[3] Ницше претило ему. Он так и не научился презирать людей.

Он напишет большой роман о Японии, о настоящих людях с большими страстями и благородными желаниями. Он не может быть по ту сторону добра и зла!

Он взял чистый белый лист бумаги и обмакнул кисть. Как это у Сайто в «Красном свете»:[4]

Солнце!
В сверкающих ливнях света
Захлебнулся
Черный сверчок,
Подслеповатый сверчок.