В строю — сыновья

Как его сейчас совершить? Чем бы таким доказать, что он не кто-нибудь, а сын героя.

— Хлопцы, та чому ж мы мовчим! — услышал Виктор незнакомый голос в соседнем купе. Смуглолицый паренек подошел к окну, весело посмотрел вокруг, показывая в улыбке ослепительную подковку зубов. — Заспиваймо.

И сам запел. Дружные, молодые голоса подхватили припев. В нестройный хор вплетался глуховатый басок Виктора:

Играй, мой баян,
И скажи всем друзьям,
Отважным и смелым в бою,
Что, как подругу,
Мы Родину любим свою.

А над ближним вагоном птицей взлетела песня о партизане Железняке, что лежит под курганом. Где-то рядом задушевно-удалая спутница боевых походов расплескалась по полям Украины:

Вдарил шпоры под бока,
Эх, конь летит стрелою…

Летит стальной конь. Торопливо стучат колеса. Вихрится пыль за последним вагоном. А в памяти Виктора всплывает знойный день, картофельное поле, блестящие, до рези в глазах, рельсы, и черная грива, застывшая на небе, — напоминание о промчавшемся мимо отцовском поезде, и горячая материнская рука. Ласковая, шершавая, в мозолях, она гладит поникшую голову мальчугана… Далекое, трудное детство…

* * *

Случилось так, что в ту минуту они почти все были в сборе. Мать только что пришла с поля. Ей сегодня с утра нездоровилось. К обеду и вовсе ослабела. Бригадир отпустил.

— На тебе лица нет, Андреевна, — сказал он. — Ступай-ка домой.

Во дворе играли младшие сыновья Петр и Витя. Четырнадцатилетняя дочь Нина орудовала у печки, доставала чугунок с картошкой в мундире. Старший сын, Николай, куда-то уехал с колхозным шофером.

Из открытого настежь окна увидела Мария Андреевна бегущего по улице человека. Еще издали он крикнул:

— Мария, ходи сюда!

Она поспешила навстречу и только теперь узнала своего родственника Леонида Кулика, работавшего на железнодорожной станции Терпение. Он чем-то взволнован. Карие глаза его под густыми черными бровями излучают радость:

— На, читай. От Евтея Моисеевича.

Мария Андреевна, которую давно уже все считали вдовою, резко пошатнулась, будто кто-то толкнул ее в грудь:

— Не шути, Леня… Зачем рану бередишь? Дети ведь…

Около безмолвно стояли ребятишки.

— Да читай же, Мария, читай, — торопил Леонид. — Жив-здоров твой муженек. Кланяться велел. О детишках дюже беспокоился.

Мария Андреевна силилась разобрать строчки, торопливо набросанные карандашом, и не могла. Бумажка, словно осиновый лист на ветру, дрожала в загрубелых руках. Взгляд ее, затуманенный слезами, остановился на последней строке, подчеркнутой двумя жирными линиями:

«Остаюсь любящий вас Евтей Гребенюк».

— Где он? Где?

Леонид неопределенно махнул рукой:

— Уехал, наверно. Их из Крыма на другой фронт перебрасывают. Сказал, напишет.

— Ребята, погодите… Я сейчас… Я скоро.

Напрасно уговаривал Кулик женщину остаться. Бессмысленно бежать три километра под палящим июньским солнцем. Эшелон мог уже покинуть станцию. Но Мария Андреевна и слушать ничего не хотела. Рванулась в хату, набросила на голову серенький платок и, хлопнув дверью, побежала по улице. Ребятишки — за нею. Маленький Витя вскоре устал и заплакал. Мать схватила его на руки. За околицей на секунду остановилась. Бежать прямо к станции? Нет, лучше через поле, наперерез. А потом уж повернуть к вокзалу. В крайнем случае, на ходу поезда хоть на миг промелькнет родное лицо, хоть мгновенный приветный взмах руки запомнят дети, увидит она, исстрадавшаяся, раньше времени поседевшая жена солдатская.

Они бежали гуськом. Босые ноги утопали в сухой земле, путались в картофельной ботве. Виктор крепко держался за шею матери, боясь упасть. Она остановилась в изнеможении:

— Витенька, родненький. Побеги немного сам. Да не отставай.

— Хорошо, мама.

Сердце его замирало от радости. Вот сейчас увидит своего ридного батьку. И он, как перед войной, поднимет мальчонку высоко над головою, весело крикнет:

— К солнышку полетели!

Отца Витя помнил смутно, лишь по отдельным, накрепко врезавшимся в память эпизодам. Вот в такой же летний день пришел он из правления колхоза, посмотрев на мать, произнес тихо:

— Мужайся, Марийка. Война…

А через несколько дней уехал. Нужно было спасать колхозный скот. В последний раз прижал сынишку к своей широкой груди:

— Не горюй, Витюлька. Скоро вернусь. Через пару — тройку недель.

Но не вернулся ни через три недели, ни через год. Фашисты заняли село вскоре после того, как его покинул Евтей Моисеевич, и тут же заявился полицай:

— Собирайся, председательша.

— Да куда же я… такая, — смутилась Мария Андреевна.

Полицаи брезгливо покосился на ее располневшую фигуру:

— Собирайся, говорю!

Витя бросился было к матери, но полицай оттолкнул его. Сначала дети молчали, не понимая, в чем дело. И лишь горько заплакали потом, когда Мария Андреевна в сопровождении полицая вышла из комнаты.

Двое суток держали ее в участке, допрашивали, где муж, и, не добившись ответа, отпустили, зная, что все равно никуда не уйдет: детей полная хата.