В свой смертный час

— Только от вас и услышишь что-нибудь интересное. Мой Иван Андреевич уже сколько лет про свою фронтовую жизнь ничего никогда не расскажет…

— А чего рассказывать, — смущается Ларкин. — Что было, то было. А жить настоящим надо, будущим. В карете прошлого далеко не уедешь…

— Ну, как же! Один взял целый город, — продолжает Ткаченко. — Городишко хоть небольшой, но важный опорный пункт. Пехоты там был батальон. Итальянской. Немецкая часть какая-то. Румыны тоже. И приходит нашей роте приказ: взять немедленно этот опорный пункт. А мы от базы снабжения в ту пору уже далеко оторвались. Сидим без горючего. Что делать? Как выполнять боевой приказ? Тут Борис дает команду: слить из всех танков остатки газойля в его машину. Полбака набралось. Высунул он из люка флаг белый, что значит — желаем мы вести переговоры. И мне: «Гони!» Ну я и рванул. Подгоняю к городу колымагу на полной скорости и осаживаю разом, как Борька любил для лихого вида. Нам он велит на местах оставаться, быть готовыми к бою в любой момент, а сам вылазит наружу, садится под флагом на башню. Ноги расставил пошире, в комбинезоне, и для пущего форсу парадную фуражку офицерскую надел. Ладно. Сидит. Ждет. Тут вскорости от города к нам машина едет. Тоже с белой тряпкой. Парламентеры, стало быть. Два офицера. Переводчик. Борис с башни не встает, говорит им резко: «Через сорок минут к городу подойдет танковая бригада. Даю тридцать минут на размышление. Требую безоговорочную капитуляцию — или сметем вас с лица земли». На пушку берет. Кругом горы. Разведки у них нет. Откуда им знать, где наша бригада? Уехали ихние офицеры. Ждем. Знаем, что, если они очухаются, они нас голыми руками взять могут — мы же одни совсем. А Борька на башне сидит как дома. «Кишка, говорит, у них тонка нас брать. Сдадут город». И точно: капитуляция полная. Надо ихних солдат разоружать, а кто их будет разоружать: нас же всего четверо. Уж Борька по рации орет, чтобы присылали…

— Толя, — неожиданно перебивает рассказчика Ларкин голосом тихим и удивленным. — Ты что, Толя?

— А что? — удивляется в свою очередь Ткаченко.

— Как что? Ты кому об этом рассказываешь?

— Я не рассказываю, — говорит Ткаченко. — Напоминаю. Помнишь, Багратион?

— Так ведь все не так было, — еще тише говорит Ларкин.

— Как это — не так?

Минуту Ткаченко молча и потрясение смотрит на Ларкина, потом переводит взгляд на каждого из сидящих за столом и снова поворачивает голову к нему же.

— А как же, по-твоему, было? — спрашивает он без задора.

— Не по-моему, а на самом деле. Мне же сам Борис тогда рассказывал. Подошла рота к этому селу, где был только румынский гарнизон. Предъявили ультиматум. Они сдались. И все…

— Ну Борис мог это по скромности, — высказывает неуверенное предположение Чигринец.

Некоторое время все молчат. Ткаченко напряженно старается то ли что-то понять, то ли что-то вспомнить. Потом он говорит:

— Нет, ребята! Это точно, что Борис на башне сидел в офицерской фуражке. Только и впрямь так ведь было дело, как Ларкин говорит. Что же это я? Отродясь ведь не врал. Нету такого у меня заведения. А тут, понимаешь… Привык, что ли, к этой истории? Приглашают пионеры: расскажи им про войну. На погранзаставе для молодых солдат тоже просят сделать выступление. А чего рассказывать? Как ведешь колымагу? Как сам в коробке от болванки горишь? Хочешь им про интересное рассказать. А чего такого интересного мог я в свой узкий триплекс наблюдать? Ну, видать, слова сами собой и складывались в интересный боевой эпизод. А там и сам в эти слова поверил. Да ведь как поверил — больше чем в правду.

— Так то ж и есть правда, — говорит спокойно Чигринец. — Город ли то был або село — нема разницы. Так его взяли или по-иншему — опять не то важно. Наиглавнейше — взяли! В том и есть правда. А что трохи не так дело было — в том нема вреда.

— Вреда, может быть, тут особого и нет, — задумчиво говорит Ларкин. — Но почему мы мифы создаем? Я думаю, оттого, что считаем свою фронтовую молодость самым значительным временем нашей жизни. Ну и украшаем невольно свое прошлое.

— Ты, Суворов, не тушуйся, — весело говорит Султанов приунывшему Ткаченко. — Я сейчас подумал и понял, что тоже, когда про войну рассказываю теперь, немножко баланды прибавляю. Черт его знает для чего. И Женя, наверно, так. И даже сам историк товарищ Ларкин. Ну сознайся, Ваня, по-дружески!

От этих слов неловкость сразу проходит, все смеются и для полного преодоления минутной разобщенности дружно лезут в миску с клубникой. Ягоды сладкие, их тонкий аромат создает во рту ощущение свежести, нежности и покоя. Ткаченко зажимает губами огромную клубничину, отрывает пальцами ее зеленый звездчатый хвостик и, давя языком водянистую мякоть ягоды, даже зажмуривается на секунду от удовольствия.

— Эх, хорошо тут жить, — говорит он. — Не зря наши сибирячки, особенно молодые, сюда бегут…

— А тебя самого на батькивщину не тянет? — спрашивает у него Чигринец.