В свой смертный час

«Тридцатьчетверку» начало слегка покачивать: под гусеницы попадали то минометы, то небольшие пушки. Потом она поравнялась с брошенным бронетранспортером, прошла рядом с ним и в последний момент, вильнув задом, стукнула его в бок. Транспортер опрокинулся. Следующий транспортер Ткаченко ударил серединой своего «лба» в правый задний угол…

Андриевский удобно сидел в своем кресле и восхищался чистой работой Ткаченко. Себя он тоже похваливал. Все-таки он неплохой командир. Разбирается в людях. Когда Ткаченко попал в батальон, все, конечно, видели, что он водитель с реакцией и с понятием. Но он был слабосильный. Бортовой рычаг тянул двумя руками. А он, Андриевский, взял недомерка к себе в экипаж. Теперь его, черта здорового, с места не столкнешь! И комбат уже нацелился его себе отобрать. Ну это — маком!

— Плохо вижу, — доложил Ткаченко.

— Ничего, — сказал Андриевский — Жми прямо. Щель закрыло?

— Не, — сказал Ткаченко. — Просто триплекс красный.

Андриевский засмеялся.

— Видишь мир в розовом свете?

— Я его сейчас сменю, — сказал Ткаченко.

Он начал двумя руками менять триплекс. Рядом с ним на корточках стоял Султанов и постреливал из пулемета. Он потянулся за новым диском, и Андриевский на мгновение увидел его радостное лицо с широко открытым ртом. Багратион пел. Слов нельзя было разобрать, но, конечно, это была его единственная песня: «Сильва, ты меня не любишь…»

У Витьки Карасева перископа не было, и он видел только задние танки, на которых сидели автоматчики и стреляли по обочинам.

— Скучаешь, Витя? — спросил у него Борис.

— Не люблю, когда моя колотуха безработная, — сказал Карасев. Он поднял на Андриевского свои огромные синие глаза с красными прожилками. На лице у него была непривычная задумчивость. — Я сам драпал в сорок первом от немцев. Жалко, тебя тогда не было…

«Тридцатьчетверка» снова прибавила хода.