В свой смертный час

Письмо Тане от 24 января 1945 года

Милая Таня! Не писал долго, потому что воевал много. По всей вероятности, ты, не получая это время от меня писем, решила и сама не писать. Это уж ни к чему. Я сейчас наверстываю упущенное: каждый день пишу по письму. Правда, писать не о чем. Вот если бы я воевал — тогда другое дело. Работы почти никакой нет. Сижу-посиживаю круглый день в земляночке. От безделья и ночью не спится. Вот и сейчас уже два ночи: читал — надоело — решил писать. Хоть бы Ванька скорей приезжал: с ним как-то веселее. Сейчас начальник приехал из академии, гудит помаленьку. Смех и грех. Дает хлопцам прикурить. Ну, со мной живет пока хорошо. Придет только ко мне в землянку немножко утихомирить, а то, говорит, ваши песни на километр слышно. Уж больно мы с Женей горластые. Людишек у меня сейчас мало, так что отдыхаю вполне заслуженно. Сегодня проявил начальник мой отцовскую заботу: предложил мне повеселиться с вашим братом и прочими штучками. Ну да я уж больно крепко свое слово держу. Да и вообще неохота, лучше уж пересилю это дело. Думаю вообще отсюда сорваться куда-нибудь в другое место. Подавал рапорт, но не отпускают. Вообще-то и здесь неплохо, но надоело, и тем более учиться: не отправляют, а век барабанить по лесам и болотам, стрелять, и только, — надоело. Хочется чего-то новенького. Но пока это только проекты. Воевать, по всей вероятности, будем не скоро: опять нехорошо! Как бы было хорошо скорее ворваться в Германию!

Ну а как у тебя дела? Как экзамены? Все ли сдала? Пиши, дорогая, как можно больше про себя, а то ты про себя ничего не пишешь. Наши успехи на фронте не только радуют, но показывают, что война скоро должна кончиться. Я сегодня подсчитал, что до Берлина осталось не более 300 км. Кончатся холода, придет весна, Победа, и тогда-то уж в конце концов мы сумеем быть всегда вместе. Правда? Много ждали, а немножко обождем.

Ну, пока все. Извини, девочка, что неинтересное письмо. Завтра с утра напишу лучше. Правды буду писать мало, а что-нибудь интересное врать. И тебе интересней, и я могу по паре писем в день катать. Хорошо еще бумаги много: штаб снабжает еще моими белорусскими трофеями. Привет твоим родичам. Крепко-прекрепко целую. Твой бедный Боря.

В комнату, широко, рывком, распахнув дверь, влетает легкая, верткая женщина. Бросает у двери большую сумку и смотрит на нас темными, чуть косенькими к носу, веселыми, полными живого любопытства глазами.

— Гости у нас! — радостно восклицает она. — Как хорошо! Это твой фронтовой друг приехал? Кто же это? Нет, нет, вы не подсказывайте. Я сама догадаюсь. Вы не Ларкин?

— Человек из Москвы ко мне по делу приехал, — объясняет жене Карасев. — Пишет книгу про Борьку Андриевского. Ну я ему тут рассказываю наши боевые эпизоды…