В таёжных дебрях Подкаменной Тунгуски

Весной исхудавший Никита с желтовато-серым лицом и страшными рубцами от ран на всём теле явился домой вместе со своим, хромающим верным псом-спасителем. Медведь зацепил когтями и лицо охотника, но густая борода почти полностью скрыла эти шрамы от людских взглядов. Сибирскую лайку охотника шаман вылечил быстро. Она прожила у него вместе со своим полуживым хозяином всю оставшуюся часть зимы. Но теперь она не годилась, ни для какой охоты, и могла только гулять по тайге вместе со своим хозяином, держась рядом с ним и передвигаясь не быстрее него. Но от неё теперь этого и не требовалось. «Барон» жил у Никиты на правах друга. Зимой охотник даже пускал его в отапливаемые сени дома, чего в здешних местах никто не делал, и никакой собаке этого не позволялось.

После этого случая Никита потерял всякий интерес к охоте на медведей, и даже стал побаиваться их. Он вообще сильно изменился. Куда-то ушла его неутолимая агрессия, иногда переходящая в свирепость. Любой мальчишка мог запустить в него камешком или снежком и подразнить, не опасаясь расплаты. Раньше и представить себе такого было нельзя. До этой истории от подвыпившего Никиты шарахались в сторону и матёрые охотники.

Он стал часто и надолго задумываться, чего прежде за ним не замечалось. Никита считался одним из лучших охотников края. Он сдавал больше всех шкурок убитых белок и соболей. Теперь он не хотел никого убивать. Однако прожил почти всю жизнь в тайге, работая охотником, менять жизненный уклад было поздно, и Никита должен был продолжать добычу пушнины. В его душе наступил разлад с самим собой. Он стал сдавать только необходимый минимум шкурок, но и это его уже не устраивало. Никита стал пить гораздо чаще и больше, чем прежде, но не пьянел и никак не мог заглушить спиртным сомнения, обрушившиеся на него, как снег на голову.

Растянутая на внешней узкой стороне стены дома огромная шкура последнего из убитых медведей, закрывала почти половину её. Никита принёс эту шкуру с собой той весной – ему отдал на память старый шаман-лекарь. Охотник оставил её себе как напоминание о том неудачном поединке и никому не продавал, несмотря на многочисленные просьбы вертолётчиков и других заезжих людей. Расспросов о последней схватке он не любил, сочувственные фразы о негодяе – медведе обрывал. Казалось, он чувствовал свою вину перед этим медведем, сожалел о смерти могучего, смелого, хотя и покалечившего его зверя, которому он не дал доспать до весны, прожить отпущенный век, и которого убил по своей воле, без всякой на то необходимости.

Никита и раньше выпивал, впрочем, как и все здесь, а теперь мог пить долго и много. Но всегда оставался на ногах. Спирт не брал его и не давал успокоения душе, лишь немного притупляя остроту так внезапно свалившихся моральных проблем, о которых он до того и слыхом не слыхивал. Могучий, свирепый, бесстрашный, агрессивный охотник, всегда готовый к поединку с любым зверем или человеком, и даже постоянно ищущий схватки, лучший охотник во всей округе – какие у него могли быть моральные проблемы! Это действительно был несгибаемый сибирский дуб, который, казалось, не свалят никакие невзгоды. А подрубили какие-то эфемерные угрызения совести, неизвестно откуда взявшиеся в душе. Почём же Никите было знать, что труднее всего сражаться именно с самим собой?

Угрызения совести по отношению к зверям для человека его силы и профессии явились для Никиты сильнейшим наказанием. Но так распорядились высшие силы. Может быть, это было расплатой за что-то? Во всяком случае, это стало его жизненным крестом.

Отплывая в маршрут, или возвращаясь домой, нам часто доводилось наблюдать сгорбившегося задумчивого Никиту с отсутствующим взглядом, часами неподвижно сидевшего на обрыве высокого берега реки. В каких заоблачных высях витала его душа?

8. В маршрутах по притокам Подкаменной Тунгуски

Хариусы

В маршрутах по притокам Подкаменной Тунгуски мы отбирали пробы воды на различные виды химических анализов, так как эта задача и была поставлена перед нашим отрядом руководством экспедиции. Совмещая полезное с приятным, мы максимально старались использовать таёжные дары. В самой Подкаменной Тунгуске водилось множество рыб разного вида, но вот хариус обитал только в виде «беляка» – уже не малька, но ещё и не взрослой рыбы. Цвет у этих «подростков» был белым, в отличие от сформировавшихся хариусов, окрашенных в светло-коричневый цвет, на свету с фиолетовыми переливами.

Бока полностью созревшего хариуса украшены многочисленными чёрными точками, а спина – полностью чёрная. Вес взрослой рыбы от двухсот граммов до двух килограммов, причем, чем дальше от реки к верховьям притоков, тем крупнее вырастает хариус. Взрослая рыба живёт только в глубоких ямах притоков. Ловят её на «мушку». К удилищу привязывается леска, на конце которой закрепляется голый крючок. К крючку приматывается разноцветными нитками, чаще всего красной и зелёной, маленький, размером с крючок, завиток волос, обычно состриженный с лобка.