В тайге стреляют

Немного погодя Теплякова арестовали за революционную пропаганду в своем депо. Мастер-немец случайно подсмотрел, куда Георгий прятал прокламации, и выдал его. Год Тепляков отсидел в тюрьме. Затем его по причине политической неблагонадежности отправили по этапу в Якутскую область и поселили в глухом наслеге, где не было ни одного русского. Примерно через месяц слава об искусном кузнеце из «сударских» разнеслась по всему улусу. А через полгода Тепляков совершенно свободно изъяснялся с якутами на их родном языке и пользовался у местных жителей огромным авторитетом...

Первое время Назарка терялся, робел. Ему представлялось, будто красноармейцы удивительно схожи между собой, особенно в доме, и он путал их. Все в одинаковых гимнастерках, подпоясаны одинаковыми ремнями, у всех стриженые головы.

Дни летели незаметно, заполненные необычным, волнующим содержанием. Назарка попал в отряд Фролова в студеном феврале и ахнул, узнав, что уже на вторую половину перевалил месяц рождения жеребят[38]. Сколько нового, сказочно необычного узнал Назарка, сколько русских слов выучил!

Разве сейчас без смеха вспомнишь, как впервые он мылся в бане? До чего же глуп был!.. К приземистому, вросшему в землю домику без крыши, стоявшему на отлете, они пришли отделением и тесно набились в полутемную клетушку. Дядя Гоша сказал Назарке, что это предбанник. Весело гогоча и перекидываясь шутками, красноармейцы — вполне взрослые мужчины — быстренько разделись догола. Назарку тоже заставили снять с себя всю одежду, хотя он и не видел в этом никакой надобности: в предбаннике было мозгло, сыро и весьма прохладно. К груди красноармейца Ларкина прилепилась какая-то птица с распростертыми крыльями, хищно оскаленным клювом и растопыренными когтистыми лапами. Назарка с суеверным страхом уставился на диковинную птицу, сумевшую каким-то образом впиться в человеческое тело.

«Это — хотой[39]!» — подумал он и невольно отступил от Ларкина. Тот перехватил недоуменный Назаркин взгляд, звонко шлепнул себя по груди и пояснил:

— По классовой несознательности царского зверя разрешил наколоть! В моряках тогда служил, на славном Балтийском флоте. А моряк без татуировки — салага!.. Теперь ничем не отскоблишь, хоть шкуру снимай!

Затем Тепляков повел Назарку в следующее помещение, откуда тянуло приятным теплом и застоявшейся прелью. Едва он приоткрыл дверь, его обдало горячим и влажным воздухом. Назарка отпрянул было назад, но отделенный предусмотрительно крепко ухватил его за руку — не вырвешься! Смутно различимые за паром, привидениями мелькали нагие бойцы. Шуму и гаму здесь было еще больше, чем в предбаннике. Кто-то невидимый взвизгивал и ухал, будто филин. Другой хохотал, словно ему щекотали пятки. В углу негромко пели.

Тепляков усадил Назарку на скользкую скамью и поставил шайку с горячей водой.

— Мойся! — коротко приказал он.

Дядя Гоша взял темный, неприятно пахнущий кусок и начал ожесточенно натирать им волосы. Потом не менее яростно принялся скрести голову ногтями. И удивительное дело — волосы его тотчас скрыла белая пелена, совсем как кёрчах — взбитые сливки. Назарку взяло любопытство, уж очень аппетитный у них вид, и он попробовал пену на вкус. Сморщившись, выплюнул. Она была горькая-прегорькая, хуже тальниковой коры. И вдруг что-то едкое попало в глаза. Назарка начал отчаянно тереть их кулаками. Однако боль быстро усилилась до того, что парень не вытерпел и завыл истошным голосом.

«Зачем это людям надо? — сердито подумал Назарка, когда дядя Гоша сполоснул ему лицо холодной водой из ушата. — А может, и надо... Без пользы кто бы стал себя мучить?»

На ступенчатом возвышении, которое называли «полок», Назарка чуть не задохнулся. А когда еще поддали пару, он подумал, что умирает: в голове мутилось, грудь сжимало. Никакие увещевания дяди Гоши не помогли. Назарка перелез на пол, поближе к заледенелому окну, от которого наносило прохладой. Лишь здесь он почувствовал некоторое облегчение.

Потом Тепляков, румянотелый, довольный, разложил Назарку на скамье и так натер его вихоткой, что кожа стала яркая, словно переспелая хаптагас[40]. Кричать Назарка уже не смел — стыдно. Поэтому он лишь сопел да кряхтел.

— С часа рождения твоего родители, похоже, не купали! — добродушно приговаривал Тепляков, смывая с Назаркиных боков застарелую грязь. — Ишь, сколько накопилось. Залежи!

— Летом в озере иногда плавали, — сказал Назарка.

После бани у Назарки появилось ощущение, будто с него сняли тяжелый, намозоливший плечи груз. В теле была не испытанная доселе, будоражащая легкость. Хотелось прыгать, скакать, кувыркаться. И дышалось удивительно свободно, всей грудью, которая как бы увеличилась в объеме.

— Кулун тутар... март... бюттэ... кончал! — с улыбкой произнес Назарка и до отказа развел руки в стороны.

Тепляков задумчиво посмотрел вокруг, потер ладонь о ладонь и сказал:

— Верно, Назарка. И здесь весна заняла исходные позиции. Теперь вперед, только вперед — ломать рога быку-зиме! Значит, и нам повольготнее станет. А то в морозы дюже трудно!