В те холодные дни

Поздно ночью, когда в больнице наступила глубокая тишина и почти все уже спали, Сергей Тарасович бодрствовал, читал деловые бумаги, принесенные накануне Водниковым, долго что-то писал. Как только закрывал глаза, в голове всплывали воспоминания, клубились, как пар над кипящим котлом. Прошлое как-то причудливо перемежалось с настоящим, почему-то сегодня чаще, чем прежде, вспоминал о своем друге Никифоре Шкуратове, о его семье, сравнивал шкуратовскую семью со своей.

«У Никифора и Марии, — думал он, — хорошо сложилась судьба. Все дети выросли в родном доме, все прикипели к заводу, к отцовскому делу. Как ни кинь, а получается, что и старший сын Андрей вышел в инженеры, стал начальником цеха, и младший, Николай, заводским хлебом кормится. Хоть и покуролесил, побродил, как молодой хмель, а все же накрепко пришвартовался к шкуратовскому берегу. Сначала парень чуть было не подался в железнодорожники, на флоте служил, далеко странствовал, а все же никуда не ушел от родного завода. Теперь вот самый раз закрепить его на якоре, вернуть в электросварщики, поручить настоящее, самостоятельное дело. Таким орлом вырастет, всему заводу честь и слава. Только вот с любовью у него, говорят, большая закавыка получилась. Никифор рассказывал, будто в замужнюю влюбился. Хоть бери ремень да учи шалопая уму-разуму, чтобы не позорил рабочего звания. Да разве справишься с ним, вон какой вымахал, богатырь Илья Муромец! Правда, еще молодой, может, выправится, сгладится. Да и то сказать, а если настоящая любовь? Не так-то просто с ней справиться, хоть он и Шкуратов. Ни буря, ни ветер его не валят, а любовь может и пошатнуть. Да я думаю, Николай все выдержит — крепкая порода, нашей заводской закалки. И дочка Шкуратовых, Оля, и сноха Катерина не миновали нашей заводской проходной, все одной стаей летят. А с моими детьми вышло все по-другому. Великая загадка — жизнь человеческая, многое складывается в ней неожиданно, и, будь ты хоть каким мудрецом, заранее не узнаешь».

Он не заметил, как в палате тихо появилась дежурная медсестра.

— Отдохнули бы, Сергей Тарасович. Ночь уже давно.

— Сейчас, сейчас, — кивнул он, не повернув головы.

— Я дам вам сердечных капель. Выпейте, пожалуйста, и ложитесь отдыхать.

Сестра была строгая и вежливая, с ней нельзя было спорить.

Он выпил лекарство, лег в постель, погасив свет.

Косачев лежал, прикрыв рукой глаза. В палате было темно, за окном где-то посвечивали фонари, покачивая тени на голой стене, у которой стояла койка. Ни голоса, ни скрипа дверей, ни даже осторожных шагов медсестры. Покой. И снова пришли воспоминания. Зашелестела, замелькала перед глазами былая жизнь, как пестрые картинки в книжке, которую листал ветер…

3

Вдруг у Косачева начали зябнуть ноги. Он вспомнил себя босоногим парнишкой, шагающим по осенней росе в степи. Он уходил из голодной деревни, пробивался в город, которого сроду не видал, но часто слышал от взрослых, что там дают работу и хлеб. Потом была шахта, черная пыль хрустела на зубах, набивалась в уши, в нос, разъедала глаза. Рабочее общежитие, столовка со щами, кипяток в цинковом баке, краюха липкого ржаного хлеба. Ночная работа на укладке железной дороги, трухлявые шпалы, ржавые костыли и надсадные взмахи кувалдой: р-раз! два! р-раз! два!

Свою деревню в те годы он вспоминал редко и смутно, никого из близких людей там не осталось, и его не тянуло в места детства. Прошлая жизнь уплывала все дальше и дальше, и он уходил от нее, будто отдалялся от берега, окутанного холодным осенним туманом.

Вскоре он и вовсе перестал думать о деревне: новая жизнь захлестнула его. Пошла живая работа, рабфак, первые книжки и тетрадки.

Молодость. Первая любовь. Это было в Донбассе. Вступил в комсомол, стал ходить на курсы паровозных машинистов. Через год встретил стрелочницу Аню, веселую девушку, шуструю, черноглазую, прямодушную.

Всего отчетливее вспоминался Днепрострой. Как лучшая песня тех лет. Заголовки в газетах: «Укрощение могучей реки», «Первая стройка социализма».

И снова кусочек мела в руках, буквы, и цифры, и белые геометрические линии на черной доске. Годы настойчивого учения. А за окном — Москва. И эти трубы на чертежах! Почему они запали в душу, чем очаровали на всю жизнь? Должно быть, у каждого истинного инженера есть свое пристрастие. У одного самолеты, у другого корабли, у третьего моторы, у четвертого трубы. Что трубы? Они как артерии, несущие жизнь моторам, кораблям, самолетам, заводам, городам…

Косачев вздрогнул и внезапно открыл глаза, словно его разбудили толчком или криком.

— Что? А?

В палате было темно, тихо. Косачева даже в пот ударило. Что за чертовщина? Кажется, ведь не спал.

Он повернулся на бок, опять закрыл глаза, пытаясь уснуть, но никак не мог забыться. Видно, не отделаться от воспоминаний. Придется вновь пройти дорогу прожитой жизни, оглянуться назад.