В тебе моя жизнь...

После вечерни Марина ушла к себе и сменила платье на мирское, оставляя в этой келье вместе с облачением свои страхи и тревоги, свои душевные метания. Впервые она поняла и приняла слова Феодосии о смирении. Раз ты не можешь переменить волю Господа, раз не можешь понять замысла Господня, то смирись с ним.

Не надо забывать о том, что было. Надо просто смириться и жить дальше.

У самых монастырских ворот Марина простилась с настоятельницей и старицей Феодосией, что вышли ее проводить, прикоснулась губами к их рукам, принимая их благословение.

— Все только в Его воле, — сказала ей Феодосия на прощанье, перекрестив, и Марина смиренно улыбнулась ей.

— Вестимо, в ней одной.

За воротами ее уже ждала карета, запряженная шестеркой, чтобы побыстрее домчать барыню обратно, а у экипажа прохаживался высокий статный офицер, золотой аксельбант которого то и дело поблескивал в неверном свете каретного фонаря. Заметив Марину, он остановился и повернулся к ней, вглядываясь в ее лицо в сгущающихся сумерках, что-то пытаясь отыскать в нем, видимо. Она приблизилась к нему и посмотрела ему прямо в глаза, а потом взяла его руку и прикоснулась к ней губами в почтенном поцелуе.

— Мой супруг, Анатоль Михайлович.

Но Анатоль прервал ее жест в тот же миг, вывернул ладонь и прижал ее к щеке жене, ласково гладя пальцами нежную кожу.

— Мой ангел… моя жена…. Моя… Моя!

Глава 61

Сергей медленно выпустил изо рта ароматный дым, слегка запрокинув голову назад, а потом снова поднес к губам чубук. Только здесь, в его вотчине, небольшом кабинете, декорированном в модном ныне восточном стиле, он мог чувствовать себя совершенно свободно. Только здесь можно было смело распахнуть шлафрок и развязать тесемки рубахи, закинуть ноги в сапогах на низкий столик, курить наргиле, успокаивая напряженные, как струна нервы.

Он снова ездил в парк этим утром. Ездил, чтобы в который раз взглянуть издалека на небольшую группку прогуливающихся, что неизменно появлялась в Летнем около полудня. Невысокая стройная женщина в траурном платье, черной шляпке и с черным кружевным зонтиком в руках, рядом с ней, то забегая вперед, то отбегая назад к бонне и горничной, что следовали чуть в отдалении, кружилась маленькая девочка. В последнее время девочка стала совсем неугомонной — появились первые бабочки, предвестницы летней поры, и она вела на них довольно азартную охоту, привлекая в качестве пособницы горничную своей матери. Иногда, когда маленькая проказница уж чересчур шалила, мать грозила ей пальцем, сводя на нет свою угрозу задорным смехом. А потом и девочка присоединялась к смеху матери, заливисто хохоча, забавно запрокидывая голову назад.

Этот смех сводил Сергея с ума, выворачивал наизнанку его душу. Такой счастливый смех, такие радостные лица, такие очаровательные мать и ребенок.

Его некогда жена и его дочь. И в то же время не его. Совсем не его…

Сергей никогда не подъезжал к ним, никогда не приближался настолько, чтобы быть замеченным. Он был наслышан о болезни Марины, о том, что та покинула спешно Петербург, не дожидаясь начала Поста, что уехала в нижегородский женский монастырь. Сам Анатоль рассказал ему, когда они сидели как-то в кабинете Сергея и пили превосходный трехлетний бренди, бочонок которого Сергей привез из погреба Загорского. Бедная Марина, сколько же довелось ей пережить за последний год! Если бы Сергей мог, он бы стер все эти горести и трудности из ее жизни, но, к сожалению, это не было не под силу ни одному человеку!

Она была такая умиротворенная тогда, в соборе монастыря на Пасхальной службе, таким спокойствием светилось ее лицо. Он сам не знал, зачем вдруг неожиданно сорвался с места и поехал в этот губернский город, зашел среди остальных прихожан на службу в храм. Насладиться досыта ли ее обликом вдали от светских знакомых, а значит, любопытных глаз и ненужных пересудов? Или он приехал, чтобы презреть все узы и клятвы и увезти ее прочь, даже силой, ведь той причины, по которой она когда-то отказала ему, более не было?

Сергей и сам никогда бы не смог обозначить, зачем он приехал тогда в тот храм. Но одно он знал доподлинно — ей стало не по себе, когда она увидела среди остальных прихожан. Сергей видел, как она резко побледнела, как забегали ее глаза, словно она не знает, как ей поступить ныне, как изменилась в лице — не было более того спокойствия, той радости от Светлого праздника. И всему виной было только его присутствие. И Сергей осознал тогда, что для того, чтобы жизнь его любимой стала такой, каковую он ей сам желал — без слез, без страданий, полную тихого счастья и благоденствия, он должен уйти сейчас, не оглядываясь, как бы ни кричала от боли его душа. И он ушел со службы, неспешно лавируя между многочисленными прихожанами, где-то в глубине души надеясь, что в один миг рукава его мундира вдруг коснутся ее пальцы, что его остановит один-единственный оклик.

Сережа… Сереженька… Тихо, нежно, словно выдох откуда-то изнутри, от самого сердца.