В тебе моя жизнь...

— Я прошу тебя, сделай небольшой набросок Элен. Я отдам его в мастерскую господина Соколова, и мне сотворят небольшой медальон с ее изображением. Так не будет никаких вопросов, никаких пересудов, — Матвей Сергеевич полез в карман сюртука и достал из него небольшую табакерку. Но вместо табака в ней лежала всего одна вещица — короткий льняной локон. Старый князь погладил эти волосы, что когда-то Марина по его просьбе срезала с головы правнучки, при этом его глаза слегка повлажнели. — Быть может, оттого и страдаю, что это единственный твой ребенок, но разлука с ней дается мне очень тяжко.

— Если желаешь, я поговорю с Анатолем, чтобы он снял свой запрет на свидания с тобой, — предложил Сергей, заметив боль в глазах деда. Но тот лишь покачал головой в ответ.

— Не буди лихо, — ответил ему Матвей Сергеевич. — Мы никто этому ребенку, посему будет так, как решил Анатоль Михайлович. Он вправе поступать, как желает.

И Сергей принялся за работу. Вначале, правда, рука совсем не желала его слушать, штрихи и линии выходили коряво, а образ куда-то ускользал от Сергея, но потом дело все же пошло, и из-под руки стало возникать изображение маленькой девочки, сидящей на ковре и играющей с куклой. Он рисовал Элен по памяти, такой, какой запомнил ее в тот день, когда узнал, что у него есть дочь.

Тонкие упругие локоны вдоль пухленьких щек, перехваченные белой атласной лентой, повязанной вкруг головы, большие светло-серые глаза, смотрящие на зрителя слегка удивленно и с едва скрываемым любопытством.

«… — Ты плачешь? У тебя что-то болит?

— У меня болит сердце.

— Я не хочу, чтобы кто-то болел. Но maman болеет.

— Au revoir, ma bonne! [519]

— Au revoir, monsieur!...»

Столь короткий диалог, в то время, когда хочется сказать так много, когда сердце стучит глухо в груди в бешеном ритме, а ладони вспотели от волнения и трясутся мелкой дрожью. Короткий диалог между отцом, который никогда не сможет прижать к себе свою дочь, и его девочкой, что никогда не узнает своего кровного родителя.

Сергей не смог отдать этот рисунок Матвею Сергеевичу, слишком уж дорог он стал вдруг ему самому. И он оставил его себе, а старому князю нарисовал другой — увеличенную копию маленькой девичьей головки, чтобы художнику было легче срисовать его на медальон.

А потом его словно захватило и понесло какой-то волной неожиданного вдохновения — он рисовал и рисовал эту маленькую девочку. В самых разных образах — вот она на качелях, а вот на пони или сидит на лугу среди луговых цветов.

Спустя некоторое время он наконец решился нарисовать и Марину, совсем не контролируя руку, что выводила линии грифелем на бумаге. А потом поразился полученному в итоге результату, едва переводя дыхание. На листе был образ из того времени, что они провели вместе в Киреевке. Те несколько дней вместе перед разлукой на долгие годы — именно из этого периода вдруг на бумагу пришла та, что он так хотел видеть ныне.

Марина сидела спиной к нему, повернув голову к зрителю. Ее слегка припухшие губы были чуть приоткрыты, а глаза словно таили в себе какой призыв, что она посылала сейчас, смотря на него через плечо. Такое выражение у нее появлялось после долгого и глубокого поцелуя, когда эта дивная зелень манила к себе, суля неизведанное доселе наслаждение. Пряди ее волос были небрежно заброшены за другое плечо, с которого ворот сорочки был спущен вниз, обнажая плавный изгиб спины. У Сергея даже перехватило дыхание, настолько живой получилась картинка, словно Марина сейчас раздвинет губы в манящей улыбке и слегка приспустит ворот сорочки еще ниже, как всегда дразнила его, когда он рисовал ее в такие моменты.

С того момента он нарисовал десятки образов этой женщины, которую так хотел видеть подле себя воочию, а не на бумаге, но именно этот был самым его любимым. Именно этот, манящий и влекущий к себе. Вот и сейчас этот набросок стоял напротив него на столике, прислоненный к бутылке с бренди. Сергей потянулся вперед и взял со столика бокал с янтарным напитком, затем отсалютовал им Марине, что смотрела на него с рисунка.

— A votre sant'e! Et votre bonheur familial! [520]— произнес он и глотнул бренди. Потом одним толчком отправил бокал обратно на стол и сунул в рот чубук наргиле, глубоко затянувшись. Голова тут же пошла кругом, а мебель, что стояла в кабинете заплясала в его глазах.

Он действительно хотел, чтобы она была счастлива, ведь она заслужила его, по мнению Сергея, после этого ужасного года, полного горестей, боли и слез. А еще он хотел нынче быть пьян, и он непременно будет пьян!