В тебе моя жизнь...

— Церковь причисляет убиенных на дуэли к самоубийцам и отказывает им в отпевании и погребении в освященной земле. За Анатоля заступился сам государь, а кто оказал такую милость Николаю Николаевичу? Я все время думаю об этом, каждый час, каждую минуту, особенно в ночную пору, когда сон нейдет ко мне. Где он погребен? На кладбище ли? Или за оградой, и его душа навеки обречена скитаться по этой земле бестелесной тенью? Принял ли Господь ее к себе или отказал в покое? Я даже не ведаю, где его могила, никогда не преклонить колен у его надгробия. Это мучит меня, мучит! — она застонала негромко, прижала руки к губам, и Марина не могла не подойти к ней, не положить руки на ее плечи в немой поддержке. — Я принесла много горя тем, кого так горячо любила и люблю, причинила боль. Это гложет меня, терзает. Вы были правы, это я отправила ту злополучную записку. Минутный порыв ярости и обиды. Я хотела всего лишь наказать Николя, но не так. Не так! К каким последствиям это привело! Мне всегда говорил мой духовник в Москве, что когда-нибудь я горько пожалею и раскаюсь в своем грехе горячности и гневности, и вот этот день настал!

— Успокойтесь, дорогая, — мягко проговорила Марина, слегка надавливая на плечи Катиш ладонями. — Ваши терзания мне понятны. Но если вы будете всякий Божий день вспоминать об этом, как вы забудете эту боль, как избавитесь от мук горя? Да и Зорчиха говаривала, что слезы причиняют душам, ушедших от нас только терзания. К чему тогда мучить и свою душу, и их?

— Ваша Зорчиха — ведьма! И слова ее от дьявола! — запальчиво проговорила Катиш, и Марина поморщилась, снова видя перед собой не ту смиренную и тихую девушку, какой она была в последнее время, а ту — дерзкую и запальчивую, что подвела их семью к этой ужасной трагедии. Но вот Катиш снова обуздала свои эмоции, вернув на лицо ту же безмятежность, что царила на нем ранее. — Я никогда не смогу забыть. Никогда! Разве можно позабыть о том, что случилось? — она вдруг повернулась к Марине, схватила ее за ладони, сжала их с силой. — Прошу вас, прошу, отпустите меня в обитель. Нет мне более места здесь, кроме как в монастырской келье. Вымолить хочу души их у Господа. Чтоб даровал им прощение, чтоб пустил в свои чертоги небесные!

— Ах, милая Катиш, о чем вы? Вы просто еще не пережили ту потерю, слишком мало времени прошло. Какая обитель, дорогая? Вам едва минуло восемнадцать. Впереди вся жизнь. Уверена, Анатоль не желал бы подобной участи для вас.

— Какая жизнь? — простонала в ответ Катиш. — Жить с этим грузом на плечах? Не могу! Его мать давеча была права — как мне жить, когда от него скоро останутся лишь кости?! Не могу!

— Ах, вот оно что, — протянула Марина, но золовка прервала ее:

— Нет! Ежели вы думаете, что это решение пришло ко мне после ее визита, то вы ошибаетесь. Я давно думаю над тем, еще с самого погребения брата. И быть может, Анатоль был бы против моих обетов, но теперь вам решать. Только вам! Отпустите меня! Нет мне тут покоя, нет!

Марина отняла руки из ладоней Катиш, отошла от нее и снова заняла место за столом, задумавшись над словами девушки, что не отрывала от нее внимательных глаз. Наконец, после затянувшегося молчания, Марина произнесла:

— Я дам свое позволение, Катерина Михайловна. Нет-нет, не спешите благодарить, — проговорила она, останавливая Катиш в ее порыве кинуться на колени пред невесткой и целовать руки. — У меня есть условие, и быть может, оно не придется вам по нраву. Вы молодая девушка, и я убеждена, что вам не место в обители с вашими страстями в душе. Время лечит любые раны, исцелит и ваши когда-нибудь, сотрет из памяти это горе, эту боль. И кто знает, что уготовано вам далее на жизненном пути? Быть может, ваше решение — всего лишь contemptu mundi еt fuga seculi [569], бегство от этого мира. Но это ваш выбор, и я не буду настаивать на своем, уважая его. Одно лишь условие — вы не примете послушание до вашего совершеннолетия. Вы поедете в монастырь трудницей [570], начнете путь в монашество с самых начал. И коли и по истечении этого срока, ваше желание принять постриг не ослабнет, я не буду препятствовать вам в этом.

Спустя несколько дней Марина отвезла Катиш в Нижний Новгород в Крестовоздвиженский монастырь, где когда-то сама искала покоя своей исстрадавшейся душе, оставила ее в тех стенах трудницей на три года, что должны были пройти до ее совершеннолетия. Та без сожаления рассталась с мирским платьем, облачившись в плат и простое платье, как и остальные трудницы и белицы, что жили в монастыре. На прощание они крепко обнялись, сами не ожидая друг от друга тех эмоций, что оно вызвало в их душах. Для Марины это расставание было словно последнее прощание с прошлыми днями, что когда-то были в ее жизни, обрывалась одна из последних нитей, что связывали ее с супругом.

— Храни вас Господь, Катерина, — прошептала Марина, обнимая золовку. Она каким-то шестым чувством знала, что та не переменит своего решения, что не покинет этих стен более, и по истечении установленного срока все же примет послушничество.