В тебе моя жизнь...

Чужой супруг. И это означало, что Марине должно забыть эти серые глаза, эти мягкие светлые волосы, эти сильные, но нежные руки, которые иногда являлись ей во сне, будоража кровь, заставляя просыпаться в какой-то сладкой истоме, тревожащей тело. Как ей забыть, когда он приходит к ней редкими ночами? Как забыть ей, когда ее сердце замирает при виде того, как блеснут в свете церковных свечей в пшеничные пряди волос Раева-Волынского? Ведь с того дня, как они были представлены друг другу в конторе Завидова, отставной полковник, почти каждую утреннюю службу бывал в церкви Завидова.

Нет, это вовсе не было странным — каменный храм села имения Ворониных был единственным крупным на округу в полсотни верст, потому здесь собирались на службу многочисленные прихожане со всей округи. Странным для Марины был блеск его глаз, которым горели его глаза, когда он смотрел на нее во время службы. Это хищное выражение иногда пугало ее, но оно редко проскальзывало в его серо-голубых глазах, обычно они были полны ничем неприкрытого восхищения.

— Ой, Марина Александровна, вы совсем вскружили голову нашему новому соседушке, — шутливо заметила как-то Авдотья Михайловна, когда Марина подвозила ее после службы. Теперь, когда Долли вышла замуж летом и переехала в имение своего супруга на другом краю губернии, она редко выезжала, даже в церковь. — Готова об заклад биться — как только откроете двери своего дома для визитов после праздника [573], то наш полковник будет тут как тут.

— Я не ставлю себе цели очаровать кого-либо, Авдотья Михайловна, — ответила ей Марина. — Смею напомнить — я ношу траур.

— Ну-ну, не обижайтесь, — похлопала ее по руке соседка. — Такова уж старость, ум укорачивает. Что в голову приходит, тут же на язык идет. Простите уж, коли обидела. Не имела я дурного намерения. Но ведь вам не век во вдовицах ходить-то. Когда-нибудь придется снять траур и принять другую фамилию. Ничего зазорного в том нет. Такова жизнь-то у нас, вот так-то. Андрей Петрович-то у нас вдовец, детишек своих нет, разве плохой поклонник-то? — она помолчала немного, а потом задумчиво проговорила вдруг. — Эх, как вспомню тот рождественский бал в губернском собрании! Каков красавец был Анатоль Михайлович, упокой Господь его душу! Как вы тогда танцевали вальс! Любо-дорого смотреть. Эх, Анатоль Михайлович, Анатоль Михайлович! — качала головой соседка.

Может оттого-то на Марину навалилась вдруг под Рождество такая тоска, что хотелось упасть в постель и плакать, непрерывно плакать. А может, от того, что вид Weihnachtsbaum [574]в большой гостиной, украшенной и нарядной зеленой красавицы, вдруг напомнил ей прошлогоднее Рождество, когда она была так счастлива и покойна в кругу своей семьи? Она смеялась и шутила с Леночкой, когда они, сидя у ярко-горящего камина, вырезали бумажные гирлянды под руководством бонны, но сердце ее глодала такая тоска, что хотелось выть, ведь вечером она ложилась в пустую холодную постель, чтобы провести и эту очередную ночь одной. Равно как и следующую ночь, и следующую за ней…

А быть может, ее тоска усугубилась неожиданным отсутствием Раева-Волынского на утренних службах в церкви? Марина и заметить не успела, как привыкла к его присутствию в своей повседневной жизни, потому-то и заметила это сразу же. Вот уже две недели его не было в храме Завидово. Всезнающая обо всем, что творилось в уезде, Авдотья Михайловна поведала Марине, что ее сосед уехал в Петербург. Видимо, заскучал в запорошенной снегом деревне. Да и что тут делать-то? Никаких развлечений, никаких собраний. Ранее в Завидово были балы, а ныне это большое имение в трауре, вот и разъехались почти все соседи Марины. Кто в Нижний Новгород, кто в Москву, кто в Петербург. Никто не желал оставаться в деревне в эту пору. Вот и Лиза, к которой написала в отчаянье Марина, приглашая к себе на праздники, отказалась приехать, ссылаясь на нездоровье. Какое нездоровье? Разве Марина не знала свою сестру слишком хорошо, чтобы не прочитать сквозь строки, что та слишком ждет открытия сезона, чтобы провести эти дни в деревне?

Марина вдруг поймала себя на мысли, что до дрожи в кончиках пальцев желает пойти к себе, достать из-под кровати ту большую бумажную коробку и вскрыть те непрочитанные письма, пробежаться глазами по строчкам. Но стоит ли ради того, чтобы разогнать эту временную предпраздничную тоску перед этим семейным праздником снова терзать свое сердце? Но руки сами уже отгибали края покрывала постели, вытягивали из темноты большую коробку.

Внезапно Марина замерла, услышав, как у подъезда раздалось ржание лошадей да чьи-то выкрики. Кто-то приехал.

Марина быстро запихнула коробку обратно под кровать и только успела подняться с колен, как в дверь ее половины постучали, и Игнат из-за двери сообщил ей, что к ней прибыл князь Загорский Матвей Сергеевич. Едва сдерживая свое волнение, что охватило ее при этом имени, Марина поспешила пройти в большую гостиную, где в кресле расположился старый князь, а вокруг него суетилась Леночка, устраивая под его ногами небольшую скамеечку.