В тебе моя жизнь...

А вскоре Андрей уговорил ее переменить строгий траур на тона полутраура, умоляя ее не скрываться более под этим черным шелком. Он знал, что ее покойный супруг не хотел, чтобы она носила траур более года, она сама рассказывала ему об этом, и напомнил Марине эти слова, как только минула седмица от того срока. Да признаться, и Марина сама уже была готова сделать это — черный шелк вовсе не та ткань, что захочется носить летом, которое судя по маю, должно быть жарким.

А с цветными красками, пусть и не такими яркими, как бы ей хотелось (лиловый, жемчужно-серый и белый), в ее жизнь вошла какая-то радость, какая-то странная благодать, что заставляла ее так гнать свою двуколку меж полей с маленькими, но уже явными всходами пшеницы и ржи, гречихи и овса, что ленты на ее шляпке развевались, словно флаг. И именно это чувство вдруг толкнуло ее на легкий флирт с Раевым-Волынским, что незаметно стал все чаще и чаще проскальзывать в их отношениях. Она была еще молода и красива. И ей так нравилось поддразнивать его, вызывать в его глазах тот огонь, что вспыхивал в последнее время все чаще и чаще. Так отчего же нет?

Марина не могла объяснить, зачем она дразнит своего соседа. Быть может, оттого что аромат сирени, пышно цветущей за окном, так кружил голову? А может быть и оттого, что Сергей вдруг нежданно перестал присылать те заветные письма, что она так бережно хранила? Будто почувствовал, что она перестала их ждать. Хотя перестала ли или сама убедила себя в том, что не ждет их более? Ведь отчего так сжимается сердце, когда в очередной раз ей кладут почту на стол в кабинете или когда стремянной, ездивший на станцию, показывается на аллее, ведущей к усадебному дому?

— Писал ли он к вам? — был тем самым вопросом Марины, что так и рвался с языка, едва Арсеньевы вышли из своей комнаты, отдохнув с дороги. Она могла откровенно говорить с Жюли ныне, ведь остальные гости, что должны были прибыть ко дню ее именин, еще не прибыли, а Павел Григорьевич, верный своей страсти к охоте, удалился на псарни, и женщины рука об руку направились к террасе на обрыве. — Он перестал писать мне еще с Пасхи, и я не ведаю по какой причине. Здоров ли он, как его служба?

— Сергей Кириллович писал Paul’ю, но ты же знаешь моего супруга — ни слова из него не вытянуть. Я знаю, видимо, то же, что ты — что служит в крепости где-то на Кавказской линии, что ему осталось служить более года, пока не минет срок наказания. Вот и все, моя милая. Но могу сказать определенно одно — последнее письмо от него мы получили в начале лета. Прости, дорогая, но это так. Ежели желаешь, я могу выведать, отчего он перестал писать к тебе…

Но Марина только покачала головой. Нет, она не желала вымаливать к себе внимания. Либо он сам возобновит, либо никак. По-иному она не хотела.

Она вспомнила свои сомнения, что захватили ее весной и не отпускали до сей поры, и вдруг подумала, а что если и Сергей стал забывать ее. Не оттого ли писем нет?

— Мне давеча заявили прелюбопытную вещь. Что люди могут жить много лет бок о бок и заблуждаться, принимая привычку за любовь. Вы женаты столько лет с Павлом Григорьевичем. Отчего ты уверена, что до сих пор любишь его? — решилась спросить Марина подругу. Та заливисто рассмеялась в ответ.

— Что за вопрос, милая? Я просто знаю это, — и когда Марина сделала знак рукой, что недовольна этим ответом, что он недостаточен, продолжила. — Да, верно, сердце более не стучит так часто, как раньше, и не дрожат колени, едва я вижу его. Но вот заболеет он, как нынешней зимой, горячкой, я с ума сойду от беспокойства и сделаю все, чтобы поставить его на ноги. Вот в такие моменты и понимаешь, что жить без этого человека невозможно для тебя. Когда есть риск потерять его. Навсегда. Тогда и обнажаются души, открывая все, что скрывалось глубоко внутри. И не прав твой собеседник в том разговоре. Да, сердца бьются не так, но любовь никуда не уходит из них. Она просто меняется.

Марина еще многое хотела спросить у подруги, но прибежал лакей и сообщил ей, что прибывают приглашенные гости, и женщины поспешили обратно к дому. Она подумала тогда, что переговорит с ней после обеда, когда всем захотелось выйти из душного нагретого ярким июльским солнцем дома на свежий воздух и спуститься к реке на прогулку, но и это ей не удалось. Молодежь вдруг стала уговаривать взять с собой биты для лапты, настаивая, что погода стоит нынче чудная, и солнце уже не так бьет в глаза. К ним неожиданно присоединились и Арсеньев с Раевым-Волынским, а так как мужчин было мало для того, чтобы играть (предводитель уездного дворянства и муж Авдотьи Михайловны уже успели задремать, расположившись в креслах подле дома в парке), то было решено, что и женщины войдут в команды, за исключением незамужних дочерей господина Спицына.