В тени алтарей

Угощая своего гостя чаем с ромом, старик опять заговорил о Люце. Но теперь Васарису показалось, что каноник о чем-то умалчивает и скрывает от него самое главное.

— Боюсь, что она убивается не только из-за сына, а из-за чего-то другого. Может, из-за своей жизни… Случается, что человек сам себе становится противен… Послушай, не говорила ли она тебе чего-нибудь, что бы тебя удивило? — неожиданно спросил он и тревожно поглядел на Васариса.

— Нет. Она всего-то сказала несколько слов.

— А обо мне ничего тебе не говорила?

— Нет.

— Ну, расскажи, как она живет с Глауджюсом. Расскажи обо всем, что видел и слышал, ничего не скрывай.

Было очевидно, что каноника очень беспокоила судьба племянницы. Людас рассказывал осторожно, успокаивая и утешая старика.

— Я сделал большую ошибку, выдав ее за этого чурбана, — пожалел каноник. — Так, значит, она ничего обо мне не говорила?

— Нет, ничего. Я что-то не припоминаю.

— Ну и слава богу… — облегченно вздохнул старик. — А ты сам как считаешь, хороший я был дядя? Любил ее? Заботился? Ничем не обижал?

— О, ксендз каноник, вы были ей настоящим отцом! Дай бог каждому такого опекуна.

Васарису показалось, что каноник разволновался: слишком много налил в свой чай рома и слишком усердно размешивал его, повторяя одни и те же вопросы. И вообще он говорил каким-то странным тоном:

— Да, да… любил ее как отец… Баловал… Хорошая была девушка… Веселая, живая, озорница, но сердце у нее было чувствительное… Все переживала глубоко… Сам знаешь, оттого она и несчастна. Бразгиса она не любила, но он был хороший человек, и она к нему привыкла. А Глауджюс чурбан. Погубит ее… Совсем погубит…

Глядя на каноника, Васарис далее удивился: старик, казавшийся таким бодрым и энергичным на похоронах Витукаса, теперь вдруг постарел, осунулся, ослаб. По-видимому, он тяжело переживал несчастье, свалившееся на Люцию.

— Возьмите ее к себе, ксендз каноник, — посоветовал Людас, желая его утешить.

— Я и хотел, но она не соглашается. Стала большой барыней. Даже рассердилась на меня… Ах, молодость, молодость… Каких только глупостей не натворит человек в эту пору!

Людас не понял, чью молодость бранит каноник: свою, Люце или же молодость вообще? Он молча допивал чай, а каноник, вздыхая, снова и снова вспоминал впечатлительность Люце и ругал чурбана Глауджюса.

Когда Васарис собрался ехать, каноник проводил его и сказал:

— Вернешься в Каунас, зайди к ней и скажи, что я очень, очень беспокоюсь за нее, что я ее очень люблю, желаю ей счастья и прошу все, все простить мне.

Васарис обещал исполнить его просьбу и, простившись с опечаленным каноником, отправился домой.

На другой же день по приезде в Каунас он пошел к Глауджюсам. Впустив его, Аделе сообщила, что барыня немного успокоилась, наверно, выйдет к нему в гостиную. Действительно, через минуту вошла Люция. Вся в черном, без украшений, с незавитыми волосами, неподкрашенными губами, она как будто стала бледней, похудела. Но теперь она казалась не такой пришибленной, как в прошлый раз, а скорее очень серьезной, даже суровой. Какое-то благородство придавали ее лицу и всему ее облику и эти чуть сдвинутые брови, и утончившаяся линия губ, и простое черное платье.

Васарис почтительно приветствовал ее, она подала ему руку, указала на кресло, а сама села напротив.

— Вчера я вернулся из родных краев, — начал Васарис. — Повидался и с каноником Кимшей. Он просил меня зайти к вам и передать от него привет. Старик очень беспокоится о вас…

— Спасибо. Как его здоровье?

— Не скрою от вас, что он показался мне очень измученным. А вообще-то здоров и еще крепок… Просил меня написать о вас. А может быть, вы сами черкнете ему несколько слов? Бесконечно обрадуете старика. Он так вас любит.

Но Люция сосредоточенно глядела в окно, словно что-то обдумывая, и ничего не отвечала.

— Как вы теперь себя чувствуете, Люция? — спросил Васарис, чтобы вывести ее из задумчивости.

— Ничего… Начинаю привыкать. Ведь во вселенной ничего не изменилось. А много ли значу в ней я одна?

Васарис не совсем понял, что она хотела выразить этими словами.

— Да, — сказал он, думая, не попробовать ли ее разубедить. — Да, горе отдельного человека, может быть, и немного значит в мире видимом, но перед лицом бога ничто не пропадет.

Брови Люции сдвинулись, и между ними обозначилась тонкая вертикальная морщинка. Она в упор поглядела на Васариса. Холоден и жесток был ее взгляд.

— О, я убедилась, что никакого бога нет, — сказала она, подчеркивая каждое слово. — Отдельный человек настолько малая песчинка, что о нем и думать не стоит. Ни смерть, ни боль, ничто не имеет значения перед силой, побеждающей жизненный инстинкт. Только этот инстинкт привязывает нас к жизни, это он питает иллюзию, будто отдельная личность что-то значит, будто есть высшее существо. Все это ерунда…

— В вас говорит еще ваше страдание. Надеюсь, что скоро жизненный инстинкт одержит верх, рассеет тени смерти, омрачавшие вас, и опять вернет вас к жизни. Перед отъездом я этого вам и пожелаю, Люция.

По губам ее пробежала ироническая, презрительная усмешка, и она ответила, цедя слова: