В тени алтарей

Погрузившись в созерцание вечернего пейзажа, Васарис напряженно рылся в своих мыслях, стараясь проникнуть в самую глубину их. Рядом с кругом мыслей, определяющих его поэтическую личность, на периферии его сознания возникали и исчезали многочисленные полуабстрактные, полуконкретные образы женщин. Он был молодой двадцатитрехлетний мужчина, и никакая аскеза не могла убить в нем влечения к другому полу. Кроме того, он обладал живым воображением, пылким сердцем и поэтической душой. Поэтические и эротические порывы всегда соединялись у него в одно неразрывное целое.

Еще будучи в семинарии, Васарис заглядывался в соборе на женщину, которую он наделил всеми идеальными качествами абстрактного, символического образа женственности. Тогда же он встретился с Люце, ныне госпожой Бразгене, которая впервые пробудила в нем мужчину, а сегодня вот познакомился с красивой, отважной светской женщиной — и новые смутные ожидания, будто весенние туманы, заголубели на его душевном горизонте.

Несмотря на свою застенчивость и привитую семинарией дисциплинированность, Васарис чувствовал, что нравится женщинам, и это действовало на него так же приятно и ободряюще, как сознание собственной талантливости. Он догадывался, что разговор на дороге и знакомство произошли по желанию баронессы. Это он понял по выражению ее глаз, по ласковой улыбке; между ним и ею протянулись первые, тонкие как паутина, нити симпатии.

Произойди эта встреча в иное время, и будь Васарис в ином настроении, возможно, что он бы нашел это знакомство с баронессой предосудительным и постарался избежать его, как раньше старался избегать встреч с Люце. Но на этот раз его благочестивые настроения растворились в красоте ясного осеннего дня, и, расположившись на отдых в лесу, он чувствовал, думал и жил, как всякий другой двадцатитрехлетний мужчина, к тому же еще и поэт.

Вот так порой и под черной сутаной священника безрассудно бьется сердце, осеннее солнце бросает по-весеннему жаркие лучи, и женские чары заставляют упиваться безумными мечтами.

Вечером, вернувшись домой, Васарис подробно расспрашивал ксендза Стрипайтиса об имении и его хозяевах. Стрипайтис с присущим ему цинизмом сообщил коллеге, что Райнакисы «черт их разберет, что за типы», что в усадьбе иногда происходят «безумные оргии», и в аллеях парка так флиртуют парочки, что «заборы трещат», и что баронесса, надо полагать, «прожженная бестия», но однако же католичка, потому что ходит к исповеди, заказывает обедни и ежегодно жертвует что-нибудь на костел.

Васарис не поверил этой характеристике, так как узнал уже хамоватый нрав и несдержанный язык своего собрата.

VI

В ближайшие же дни ксендз Васарис решил сделать в костеле уборку. Однажды за обедом он сказал:

— У нас в костеле накопилось пропасть пыли. Надо убрать алтари — тогда у них будет совсем другой вид. Платы и илитоны тоже пора выстирать, чистых, кажется, совсем не осталось.

Настоятель помолчал немного для пущей важности и наконец, ответил:

— Нам, мужикам, и так ладно было. Христос родился в хлевушке, а первые христиане поклонялись ему и не в таких пыльных подземельях. Но если вам так уж непременно хочется, чтобы все было по-благородному, убирайте на здоровье. Времени у вас, видать, побольше, чем у нас с ксендзом Йонасом.

— Да, — согласился Стрипайтис, — прибрать бы в костеле следовало. И платов не осталось. Юле, позови двух богомолок помочь ксендзу Людасу. За это, мол, на пятьдесят дней отпущение грехов получат. Чем зазря слоняться возле костела, пускай лучше доброе дело сделают.

У Васариса закипело сердце, когда настоятель попытался оправдать свою беспечность и недобросовестность возвышенными примерами. Но он промолчал. Хорошо, хоть так-то получил разрешение прибрать в костеле.

На другой день Юле представила ему целую толпу женщин, которые согласились потрудиться для благолепия божиего храма. Причетник и сама Юле забросили все дела по хозяйству настоятеля и, заразившись манией уборки, тоже помогали подметать, стирать пыль и мыть. Уборка продолжалась целый день. Сам Васарис первым долгом занялся алтарным бельем — илитонами и платами. Литургика предписывала, чтобы их мыл в двух водах диакон или сам священник. Налив два раза воды, он целый час жамкал грязные тряпицы и только потом отправил их достирывать на кухню. Потом он вычистил сткляницы и подносы, навел порядок в шкафу и столах ризницы и стер пыль везде, где только мог достать.

На другой день настоятель первый пришел служить обедню и едва узнал свой костел. Сквозь вымытые оконные стекла сияли голубые небеса, рельефно выделялась вычищенная от пыли резьба алтаря, сверкали позолоченные и никелированные подсвечники. В ризнице царили чистота и порядок. Но настоятель чувствовал себя не в своей тарелке среди этой чистоты и порядка, надо было приспособляться к ним, самому быть опрятным.