В тени алтарей

— А вы не обманываете себя, милый ксендз Людас? Разница между ними и вами, возможно, лишь в том, что они радуются, когда получают от жизни свою долю счастья, а вы в этом случае мучаетесь и упрекаете себя. Я не слишком резко выразилась?

— Спасибо за откровенность, сударыня. Вам эта разница кажется незначительной, а для меня она существенна. Каждое заблуждение я искупаю душевными страданиями. Тот, кто не знает об этом, может считать меня несерьезным, легкомысленным человеком. Настоятель и сейчас так думает…

— Милый друг, я понимаю, что эти искупительные страдания имеют для вас психологическую ценность. Но вообще-то они никому не нужны — ни богу, ни людям.

— Не будь их, сударыня, я перестал бы уважать себя, — упавшим голосом сказал Васарис, глядя через отворенное окно вдаль, где сквозь ветви могучих лип сияло ясное небо и весело носились острокрылые ласточки.

В тот день он вернулся домой довольный собой и баронессой, и совесть его была покойна. В нем все больше крепло убеждение, что он пойдет своим путем, искупая страданиями заблуждения и не взирая на то, что о нем подумают или скажут. Приняв такое решение, он продолжал ходить в усадьбу, хоть и чувствовал, что настоятель выслеживает и осуждает каждый его шаг.

Отношения его с баронессой стали чисто дружескими. Она рассказывала ксендзу многие эпизоды из своей жизни, он ей показывал свои стихи, переводил и читал некоторые места из них. Васарис был очень обрадован, когда баронесса признала у него талант. Во время бесед на литературные темы она не упускала случая поощрить стремления молодого поэта.

— Жаль, что вы — ксендз, — сказала она однажды, — и к тому же такой совестливый ксендз. Откровенно говоря, я боюсь, что ваша ксендзовская совесть помешает вашей творческой деятельности. Симптомы этой опасной болезни я вижу не только в ваших высказываниях, но и в стихах, которые вы мне перевели. Мне хочется, чтобы вы хорошенько поняли, что прежде всего вы поэт, а потом уж ксендз. Поэтом вас создал сам бог, а ксендзом сделали только семинария и епископ. И потом я бы предпочла, чтобы вы по рождению принадлежали к великой национальности. Тогда бы для вашей поэтической деятельности открылось более широкое поприще, и вы бы скорее проклюнули свою ксендзовскую скорлупу. Но вы все равно не отказывайтесь от великих стремлений. Когда принадлежишь к маленькой, еще только пробуждающейся нации, нужно иметь еще больше оптимизма и веры в себя. Ксендзов у вас много, а поэтов мало. И если ты поэт, — долой всяческие компромиссы! Ну, а теперь идемте посмотрим, как зацветают мои ранние чайные розы.

Разговоры эти не проходили впустую. После семинарии, приучившей его к самоуничижению, после всех разочарований, которые принесла ему служба в приходе, слова баронессы живительно, благотворно действовали на Васариса, словно потоки льющейся с небес лазури и солнца. Поэтому он за короткое время привык и привязался к госпоже Райнакене, как к доброму, неоценимому другу. Не видя ее два-три дня, он уже начинал беспокоиться, чувствовал пустоту и потребность встречи с ней. Раньше он воображал, что любовь — это опаляющая сердце страсть, чувственность или некое идеальное, неземное обожание и преклонение. Теперь же он увидел, что любовь, кроме того, — совершенно реальная опора в жизни, хотя он до сих пор боялся сознаться в том, что любит госпожу Райнакене. Он говорил себе, что она очень добра к нему, что ему нужно повидаться с ней по такому-то или по такому-то делу. Он и сам не знал, что сильнее притягивало его к ней: ее красота и женственность или духовные блага, которые он приобретал в общении с ней.

Элемент чувственности в их отношениях так и остался на последнем месте. Васарис умышленно избегал его, да он по своей неопытности в любви и не испытывал тяготения к эротике. Кроме того, он стеснялся баронессы и никогда бы не отважился проявить надлежащую инициативу. Баронесса же находила своеобразную прелесть и новизну в этой игре на оттенках и полутонах чувства, так как все прочие стороны любви ей были слишком хорошо известны. Помимо женского интереса к молодому поэту-священнику, она и впрямь чувствовала к нему нечто вроде материнской нежности. Ей становилось жаль его, когда она видела, как терзает он себя, какая борьба в нем происходит после каждого более или менее свободного проявления чувства. Крайним проявлением их флирта были поцелуи — иногда полушутливые, шаловливые, иногда откровенные, непроизвольные, но никогда у них не доходило до опьянения, так что Васарис, проверяя свою совесть, никогда не мог признать, что совершил смертный грех.

Несмотря на многие неприятности, отравлявшие Васарису эту дружбу, несмотря на то, что ощущение вины точно острый шип ранило его совесть, эти несколько недель были семой счастливой порой за весь первый год его священства.

XXIV