В тени алтарей

— Не смешным, но довольно странным, — поправился он.

— Ты меня любишь?

— Ну да.

— И я тебя люблю. Но ведь мы с тобой не дети и не брат с сестрою. Мы знаем, что конечная цель любви — семья.

Но Васарис не хотел с этим согласиться:

— Семья — это цель брака, а любовь может обойтись и без семьи. Признаться, я даже не вижу, каким образом мы бы могли основать семью.

— Об этом надо подумать. Но знай, Людас, что я думаю именно о семье. Никаких других форм отношений между мужчиной и женщиной я не признаю. Если же ты принципиально против брака, то нам придется разойтись.

Это было их первое серьезное расхождение во взглядах. Каждый отстаивал свое. Ауксе, полюбив Васариса и узнав, что она любима, тотчас же задумалась о будущем. Быть в двусмысленном положении любовницы ей не позволяли ни убеждения, ни честь. Она была молода, здорова, красива, богата и, связывая свою судьбу с любимым человеком, хотела обеспечить себе определенное, надежное положение на всю жизнь. Васариса она уже не считала ксендзом, а то, что он был им когда-то, ее мало беспокоило.

Однако Васарис думал несколько иначе. Правда, он любил Ауксе и боялся ее потерять. Но причем здесь семья? Разве не могли они, свободные люди, свободно любить друг друга? Он был художник, поэт, он чувствовал, что в атмосфере семейной жизни ему будет душно. Детский плач, мелкие домашние заботы внушали ему ужас. За свое будущее Васарис не беспокоился: «Э, как-нибудь проживу. А вот если обзаведусь семьей, увязну по уши». Освобождаясь из одних тисков, он боялся попасть в другие.

Пожалуй, Васарис хотел также избежать сурового осуждения и мести католических кругов. Ведь из духовного сословия можно выйти незаметно, тишком, но если он женится, скандал на всю страну неизбежен. Пока он одинок, ему не страшны ни месть, ни осуждение, а когда обзаведется семьей, все станет сложнее. Наконец, если у него будет сын, не осудит ли он родителей, и не разыграется ли драма, похожая на ту, что он написал?

Вообще, прежде чем принять какое-либо решение, Людас Васарис обыкновенно долго его обдумывал и взвешивал; и на этот раз он поступил так же. Ауксе, зная эту особенность его характера, терпеливо ждала конца размышлений; а между тем все складывалось так, что они могли бы уже теперь пожениться.

Обстоятельства действительно благоприятствовали им. Во-первых, литературные удачи внушали Васарису уверенность в себе и позволяли, ни на что не глядя, идти своим путем. По возвращении из отпуска он предложил государственному театру свою драму, ее сразу начали готовить к постановке, и премьера состоялась на рождество.

Критика отнеслась к ней благожелательно. Католическая печать расхвалила пьесу даже больше, чем свободомыслящая, и не обнаружила в ней никаких либеральных мыслей и тенденций. Как же, ведь автор — свой человек. Однако не все обстояло так благополучно, как это казалось сначала Васарису.

Однажды к нему зашел профессор Мяшкенас. После премьеры прошло уже две недели, но интерес к ней еще не остыл. Сказав несколько общих фраз, Мяшкенас заговорил о пьесе:

— Ну Людас, наделал ты шуму своей драмой! Говорят, каждый спектакль идет с аншлагом!

— Ты ведь был на премьере, как тебе понравилось?

— Мне, как профану, не следует говорить о литературных достоинствах твоей драмы. Вообще же постановка мне понравилась. Знаешь, я ведь человек широких взглядов. Но, говоря по правде, Людас, мнения расходятся.

— Конечно, — согласился Васарис. — Как же иначе? Даже бесспорные истины вызывают споры, а ведь это только драма! На всех не угодишь!

Но Мяшкенас, видимо, имел в виду другое.

— Так-то так, — промямлил он, — но есть мнения и мнения. Я не говорю, что ты должен огорчаться из-за всякой неблагоприятной критики, но с некоторыми суждениями приходится считаться.

— А именно?

— Скажу напрямик: Consilium vigilantiae[202] обратил на тебя внимание.

Васарис заинтересовался не на шутку.

— Consilium vigilantiae? Неужели нашел ересь?

— И еще какую! Но, кажется, первая ее обнаружила твоя нынешняя симпатия, Гражулите. Ей-то и должен быть благодарен Consilium vigilantiae.

— Решили, что я имел в виду ксендзов и монахинь?

Мяшкенас кивнул головой.

— Параллель очевидна. Но не это важно. Важно то, как в твоей драме освещены обеты, чувство долга, религия и ее служители, хотя они и не христиане. Затем, как представлены человеческие страсти, грехи и возмездие за них. Все это, брат, не выдерживает богословской критики.

— Ну, приятель, — весело сказал Васарис, — можно ли критиковать мое произведение с позиций богословия?

— Художественные качества нет, но проповедуемые в нем идеи — да. Сам знаешь, сколько художественных произведений включено в индекс[203].

— Однако католическая пресса превознесла до небес мою пьесу.

Мяшкенас засмеялся.