В тени Катыни

Мне кажется, что Сикорский и Кот заранее договорились о манифестации при каждом удобном случае своего особенного расположения к Советскому Союзу. Несколько месяцев спустя, на Ближнем Востоке, мне рассказывали, что в 1941 году Сикорский уволил нескольких польских консульских работников в этом регионе за их связи с прометейским движением. А несколько позже он заявил в Лондоне на заседании Рады народовой, что его не касается судьба прибалтийских государств. Иначе как уступками советскому империализму эти шаги назвать нельзя. Но, кажется, они скорее породили недоверие, чем благодарность среди советских чиновников и руководителей.

Но стремление расположить к себе советских руководителей можно и понять: как бы ни закончилась война, реальностью было нахождение почти миллиона депортированных поляков на территории СССР. Их можно было рассматривать и как заложников. Сикорский же стремился к возрождению польской армии за границами оккупированной Польши; армия эта должна была принять действенное участие в войне, а Советы держали в своих тюрьмах и лагерях лучшие кадры для этой армии. Кроме того, кратчайшим путем возвращения этой армии в Польшу была советская территория.

Конечно, с политической точки зрения было бы лучше, если бы эта армия ударила по немцам со стороны Балкан и Румынии, но такое решение не могло быть принято хотя бы из-за соображений такта. Ну а если польским солдатам суждено было сражаться бок о бок с советскими, то, естественно, следовало создать атмосферу товарищества и доверия, и кто бы ни стал польским лидером, должен был искать пути нормализации отношений с Советским Союзом. И такие люди, как Ксаверий Прушиньский, свято верившие в то, что в польско-советских отношениях наступила новая эпоха, были просто необходимы для новой польской дипломатии. Его поведение вызывало уважение, а то, что он болтал в журналистских кругах, безусловно, немедленно доводилось до сведения Наркоминдела. То есть назначение Ксаверия на пост польского пресс-атташе было логичным шагом Сикорского.

В то же время пропажа пленных офицеров делало невозможным дальнейшее польско-советское сближение. Даже если бы Кот был более психологически подготовлен к контактам с советскими чиновниками, было бы просто трудно представить себе шаги в этом направлении до выяснения судьбы офицеров козельского, старобельского и осташковского лагерей. Ведь посол по самому своему посту уже должен был добиваться их освобождения в соответствии с положениями договора 1941 года. Ну а его собеседники никак не могли ему помочь – офицеров уже не было в живых. И они вынуждены были давать различные расплывчатые ответы, которые только порождали взаимную подозрительность и недоверие.

Штаб польской армии в СССР высылал своих людей в различные районы страны с целью выяснения судьбы пропавших офицеров, да и наши информационные офицеры на узловых станциях также старались обнаружить их следы. Есть сведения, что НКВД проводил среди них кампанию дезинформации, стараясь дезориентировать и запутать наши поиски. Ну а дело Роль-Янецкого позволило Советам выдвинуть контробвинения против нас.

Кот в такой ситуации, естественно, столкнулся с трудностями в выполнении поставленных перед ним задач. Трудности эти отразились и на его состоянии здоровья – у него было повышенное давление и частые приступы мигрени. Ну и очевидной стала необходимость заменить Кота профессиональным дипломатом, способным сохранить оставшиеся после ухода армии генерала Андерса пункты социального обеспечения польских граждан и сохранить, если не упрочить, дружеские отношения с советским правительством. А главное, новый посол должен был строго придерживаться рамок протокола и не забивать голову своим собеседникам личной либеральностью и демократичностью. Все вышеописанное и привело Тадеуша Ромера, бывшего посла в Токио, на пост польского посла в СССР. Как мне позже говорили, Ромер действовал с присущим ему тактом и даже завоевал известное расположение со стороны советского руководства.

За несколько дней до отъезда Кот нанес прощальный визит Вышинскому. Кажется, с ним был и советник Мнишек, сотрудник нашего МИДа. Я не видел протокола этой беседы, но, как говорят, во время ее упоминалась и моя фамилия. В дипломатии существует обычай выполнения личной просьбы отъезжающего посла. Кот попросил разрешения уехать вместе с Альтером и Эрлихом. Вышинский ответил, что, к сожалению, это невозможно. Скорее всего, он был прав – едва ли они еще были в живых. Тогда Кот попросил, чтобы мне было разрешено сопровождать его до Ирана. Вышинский сказал, что это может быть сделано, и рекомендовал мне обратиться к соответствующим инстанциям в Куйбышеве за выездной визой.

Мое положение после освобождения из лагеря, с советской точки зрения, было таково: польский гражданин, проживающий в СССР и работающий в посольстве Польше. Я имел польский служебный паспорт, но не имел дипломатического иммунитета, и для выезда из страны я должен был получить выездную визу, в которой, впрочем, мне могло быть и отказано.