Рядом с молодым Эйтоном появилось другое лицо — смуглое, бородатое, ярко сверкавшее белыми зубами. Раздался выстрел винтовки и в толпе упал еще один человек. Алексу удалось расслышать слова, назойливо повторяемые вопящей толпой: «Идите к нам. Не воюйте за тех, кто вас предал! Мы будем вашими братьями. Убейте инородцев и идите к нам!» Ответом на это был еще один выстрел, направленный в гущу толпы. Значит кое-кто оставался преданным своим хозяевам. Но бой был неравным, поскольку более пятидесяти человек вылезли за внешнюю стену, и ворота под тяжелыми ударами дюжины бревен начали поддаваться. Алекс понял, что надо уходить. Он ничего не смог бы сделать. Но он не сдвинулся с места. Он видел, как новобранец на мгновение появился на ограждении, внимательно взглянул на осаждающих и, уклоняясь от выстрелов, выбросил вверх руку, подавая какой-то сигнал. Алекс хорошо знал этот сигнал и, повернув коня, погнал его к низкой стене, расположенной ярдах в пятидесяти, перескочил ее и поскакал по открытой местности. Когда он уже миновал ее, услышал грохот и почувствовал сильный удар взрывной волны в спину.
— Отлично! — закричал Алекс, не сознавая, что кричит во весь голос. — Отличная работа!
Пришпорив коня, он миновал еще один открытый участок и, перескочив через стену европейского городка, оказался в саду капитана Бэттерсли.
Госпожа Бэттерсли, одна из пяти женщин, посчитавших переезд в резиденцию совершенно излишним, предпочла остаться в своем бунгало.
— Детям здесь гораздо лучше. Ну что вы, мои слуги их обожают! Я уверена, они жизнь отдадут за них, — заявила она. Это оказалось правдой. Ее няня, съежившись, лежала в обугленных кустах под верандой, и мертвая пыталась защитить маленькую неподвижную фигурку в белом платьице с голубым поясом, которую все еще прикрывали ее коченеющее тело и протянутые руки. А в помещении для прислуги за бунгало дородный дворецкий Фарид, тонконогий садовник, ординарец капитана Бэттерсли из браминов и дворник из низшей касты Бунаки погибли, сражаясь бок о бок, чтобы защитить трех маленьких мальчиков, до которых добрались лишь через трупы четырех человек, которые по собственной воле вступились за детей иностранцев.
Бунгало горело, и жар пламени смешивался с адским жаром солнца, высушивал немногие оставшиеся на клумбе растения. Клумбы являлись предметом особой гордости госпожи Бэттерсли, и она, впрочем, не всегда успешно, пыталась выращивать на них цветы, напоминавшие ей о доме — шпорник и резеду, анютины глазки, левкои и розы. Теперь от всего этого оставались только розы, поникшие на безжалостной жаре. Розовые кусты и сама госпожа Бэттерсли, лежавшая с выпученными глазами и открытым ртом среди увядших цветов, глядели в безразличное небо. Бело-розовый капот с оборками, который она носила, был сорван и на груди зияли кровавые раны. И прежде, чем она умерла, ее изнасиловали.
— Это значит, что базарные подонки и городская шваль уже присоединилась к мятежу, — подумал Алекс, зная, что ни один сипай не посмел бы сделать такого — это бы его осквернило.
Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она мертва, но вид ее изуродованного тела заставил Алекса повернуть обратно, изменив свой план.
С первых же моментов, когда стали поступать вести о мятеже, он думал только об одном и видел перед собой лишь одно — худощавое, усталое, неустрашимое лицо Генри Лоуренса, который сказал: «Если это случится, я попрошу вас держать для меня западную дорогу».
А когда он узнал, что девяносто третий объявил о своем намерении идти в Дели, он испытал облегчение. Пусть идут в Дели, пусть идут куда угодно, но только не на восток, в Оуд.
«Если будет время, я думаю, смогу удержать Оуд, даже если поднимется вся остальная Индия; но нам нужно время! Прежде всего, время, но это как раз то, что Бог и правительство могут мне не предоставить. А час приближается, Алекс…»
«Если бы я мог дать им хотя бы еще один день», — эта мысль преследовала Алекса с того самого утра, когда Гопал Нат прошептал первые вести о мирутском мятеже и падении Дели, и не оставляла его еще полчаса назад. Но теперь, глядя на искаженное смертью лицо госпожи Бэттерсли и на ее обезображенное, безгрудое тело, он увидел другое лицо. Лицо Винтер. Так отчетливо, словно она, а не Алиса Бэттерсли лежала у его ног в смятых розовых кустах. И, развернувшись, ненавидя и проклиная себя, движимый чувствами и страхом, не в силах совладать с ними, он поскакал в резиденцию. Тяжелые, обитые железом ворота резиденции этим утром по приказу полицейской стражи были заперты на засовы. Но дверь калитки главных ворот, в которую, однако, мог войти лишь один человек, стояла открытой настежь. Перед воротами колыхалась визжащая толпа, перед которой разглагольствовал человек в зеленом тюрбане с дикими глазами — привратник Акбар Хан.
— Убейте их! — кричал он. — Прикончите всех, чтобы ни один не ушел! За нашу веру! За веру! Смерть им! Смерть!