В тени прохладных тисов

Интересно говорили о моде на документальный роман, который в последние годы вытеснил категорию вымысла из книг (не только из романов), о равнодушии к слову художественному, настоящему литературному слову. И еще – о том, как трудно продавать книги. Но ничего не сказано о возможности провинциальным авторам публиковать свои работы в толстых журналах, в «Литературной газете», о том, как участвовать в литературных конкурсах. Хотя этот вопрос так и витал в воздухе. Впрочем, снисходительность и равнодушие москвичей к нам, дальневосточникам, вообще отдельная тема для разговора… А фраза, оброненная кем-то с плохо скрываемым раздражением: «Только не дарите нам свои книги!» После этого трудно задавать вопросы и вообще вести диалог.

Ерофеев потом рассказывал об этой поездке в передаче «Апокриф» (канал «Культура»). Ему запомнилось биробиджанское ночное небо. Их вагон стоял на запасных путях. Писатели сидели и выпивали на рельсах и любовались звездами – большими, яркими, как это бывает в конце лета и в сентябре…

***

Читаю, как Пастернак переписывался с Цветаевой и Рильке. Все-таки Пастернак наивен: «Когда лучше приехать – сейчас или через год?» – деликатно, с трудом сдерживаемым восторгом, спрашивает он у Марины. Она молчит – не хочет «катастрофы». Он ей уже не интересен – Рильке, один только Рильке… Она копирует письма австрийского поэта к ней для Пастернака, чтобы он читал и облизывался – как ее любят! Гений любит. А гений болен и предупреждает Марину, что, возможно, скоро не сможет продолжать переписку. Она поняла это как отказ. И оскорбилась. В утешение вспомнила о Пастернаке, написав ему, как мысленно разговаривает с ним и только с ним. Он рад и ему начинает казаться, что все – это невнимание к нему со стороны обоих поэтов – лишь недоразумение. Так когда приехать? А Женю все-таки больше люблю – это о жене. У Цветаевой: как так? ОНА и его жена!.. В общем, если бы Пастернак не был так наивен, открыт и влюбчив, он бы спокойно наладил контакт с Рильке и один переписывался с ним. Без знакомства с творчеством Цветаевой.

***

Борхес считал, что писателя всегда мучает мысль о гениальности. А мне кажется, его страшит другое: возможная напрасность своих усилий. А главное – он боится их жутких последствий. Боится осмеяния – не кратковременного, то есть не сейчасного, не современниками осмеяния – что они понимают! – а потомками осмеяния. Этот смех, как эхо, будет расходиться в веках. Вот от чего бросает в дрожь авторов. Пугает пренебрежение, которого на себе почувствовать не успеешь.

***

Когда хоронили Пушкина, Петр Вяземский бросил в гроб друга свою перчатку. А вторую положил по стекло вместе с другими подарками, преподнесенными вдовой поэта. Что значит этот жест князя? Особенно своя же перчатка под стеклом? Мне показалось, что это жест в Вечность. Попытка присоединиться к бессмертию Пушкина, стать с ним по ту сторону, рядом с гением и вне Бытия, перед Богом, в конце концов, а заодно и перед лицом потомства, которое узнает об этом жесте благодаря второй перчатке под стеклом. В конечном счете, все знаменитые люди не доверяют памяти следующих поколений. Отсюда излишняя суета, немного пафосная жестикуляция.

Перчатка, схороненная вместе с Пушкиным, имеет еще одно значение, первым приходящее на ум благодаря своей трафаретности: «Вот, друг, моя рука!» Или: «Я всегда с тобой!». Есть тут что-то комическое и наверняка уже бывавшее в мировой литературе.

О Вяземском есть у Лидии Гинзбург. Она же писала о жестах, но, скорее, как о социальном явлении, а не культурологическом. Жест дворянина, крестьянина и т. д.

***

Когда пишу, представляю придирки читателей – для одних суховато, для других наоборот. «Нет, зачем это слово? Уберите. – Наверное, говорит одна дама, мелко постукивая пальчиками. – А это? Где-то вы засушиваете, где-то, наоборот, начинаете трещать»… Так и вижу, как она говорит это. А что будет, если появится реальный читатель? Много читателей? Я бы, наверное, вообще бросила писать.

Не умею делать коротких и выразительных рассказов. Сюжеты не разрастаются, не оплетаются деталями и персонажами. Мне нужно много пространства, чтобы все переплелось, как надо.

***

По ТВ – документальный фильм об Э. М. Ремарке и М. Дитрих. Он страдал затяжными депрессиями, много пил своего кальвадоса, был очень одинок. И еще – он уже автор романа «На Западном фронте – без перемен». Дитрих он любил почти всю жизнь, вымаливая то преданность, то жалость, то брак, то пачку своих писем. В ней же – слезливой к неразродившейся коровке, безжалостность к Ремарку, его мукам, его тоске. Сюсюканье и – дидактичное молчание.

Чтобы описать такое состояние, не нужны прилагательные. Вещи лучше всего говорят о любви.

***