В тени старой шелковицы

…Соломон вернулся в камеру. Надо успокоиться. Отец говорит, что нет смысла убиваться по сделанному, нужно погрустить – и думать о будущем. Так нас учит Тора. Киселев обещал приехать пятнадцатого? Что ж, подождем.

Но пятнадцатого октября Киселев не пришел. Не пришел он и шестнадцатого, и семнадцатого… Соломон решил не тратить времени даром и лично составить кассационную жалобу, которая бы разгромила обвинение в пух и прах. Он любил такие выражения: «в пух и прах», «полный ажур»…

У Соломона уже был опыт писания жалоб. В марте 1950 года он уже писал на имя Кагановича: «Почему я, имея колоссальные заслуги перед паровозными заводами, и это удостоверяется моими характеристиками, лишен возможности голосовать на выборах в Верховный Совет СССР?» Тогда его жалоба произвела впечатление – в Липецк даже приехал эксперт для беседы с Соломоном.

Это была победа. Система работала. Значит, нельзя опускать руки.

Соломон писал жалобу и ждал визита адвоката.

Киселев пришел только 5 ноября. «Ваш приговор опротестован прокуратурой. Это стало известно еще 14 октября. Я ездил в Воронеж и узнал: Воронежская прокуратура поддержала протест. Дело пойдет в Верховный суд РСФСР. Ваш брат Ефим Яковлевич очень просит меня защищать вас в Верховном суде». Соломон усмехнулся:

– Если вы знали о протесте еще 14 октября, почему вы не пришли ко мне пятнадцатого, как обещали? Мы бы вместе составили возражения и отослали их в Воронеж… – Соломон поерзал на скамейке. – Ладно, что было – то прошло. Я написал кассационную жалобу, пожалуйста, просмотрите ее. Внесите правку. И еще – у меня должна быть копия протеста прокуратуры. Я должен знать, что они выдвигают против меня…

– Соломон Яковлевич, – Киселев старался говорить спокойно и медленно. – Суд снял с вас все обвинения, оставив только «халатность». Вы чего хотели? Чтобы вас освободили из-под стражи в зале суда? И извинились бы?

– А почему нет? – Соломон начал заводиться. – Взять невиновного человека, продержать его полтора года в тюрьме! Если поняли, что я ни при чем, можно и извиниться!..

Киселев устал.

– Давайте вашу жалобу, я ее посмотрю.

– И мне нужна копия протеста!

– Я помню. До завтра.

Но на следующий день Киселев не вызвал Соломона на свидание, а передал ему кассационную жалобу со своими правками и четыре листа хорошей бумаги. 25 ноября, придя в тюрьму для встречи с другим своим клиентом, Киселев на пять минут вызвал Соломона. Тот вручил ему свои возражения на протест прокуратуры (которого в глаза не видел). Киселев обещал посмотреть и все-таки прислать протест. Возражения с правкой были присланы через пару дней, а протест – нет. В сопроводительной записке Киселев извинялся: «Перепечатать протест не удалось».

– Можно подумать, нельзя было переписать, – возмутился Соломон и направил официальный вызов Киселеву в Липецкую коллегию адвокатов. С просьбой явиться.

Таких вызовов было шесть.

Киселев не являлся.

У Соломона начались боли в сердце. Он записался на прием к начальнику тюрьмы:

– Извините… Может, мои вызовы затерялись случайно среди бумаг… Я бы хотел узнать…

– Все ваши вызовы мы немедленно отправляли, все они сданы лично Киселеву под расписку. Тащить на аркане адвоката никто не собирается.

Не надо думать, что все заключенные имели возможность приходить на прием к начальнику тюрьмы. Яков Борисович, Ефим и адвокат сделали все, чтобы это стало возможным персонально для Соломона. Но Соломон ничего не понимал – он полагал, что это нормальная юридическая практика. Заканчивался 1950-й год, он сидел в Липецкой тюрьме, писал оттуда жалобы Кагановичу, встречался с адвокатом – и не догадывался, что находится в «курортных» условиях и чего это стоит его семье.

Он добивался справедливости.

После разговора с начальником тюрьмы Соломон вернулся в камеру. Лег – у него была своя шконка. Вдруг началась резкая боль за грудиной, отдало в левое предплечье, рука стала неметь. Резкая боль иглой вошла в сердце. Не выдохнуть, не вздохнуть.

Он попробовал пошевелиться, лечь поудобней. Нет. Любое движение вызывало сильную боль. Лежать можно было только на спине. Стало страшно.

Он лежал, положив ладонь на сердце. Сокамерники выпросили у тюремного врача валидол и совали Соломону под язык. Боль то уходила, то начиналась снова.

Две недели боли.

Писал под себя, в матрас.

Потом отпустило.

Через год, в больнице, врачи установят, что это был инфаркт. Тогда, в тюрьме, к нему никто не подошел. Живой, лежит, дышит – ну и ладно. А что ссыт под себя – да так все лежачие делают.

О Киселеве Соломон старался не думать. Вспоминал, как просил папашу нанять хорошего московского адвоката, Раскина или Флатте. Так нет, Фима нашел в Липецке этого Киселева. Денег, что ли, не было? Да если бы его прекрасные сестрички отказались от пудры и одеколона, а свояки – от табака, то они вполне могли бы выделить по пятьдесят рублей в месяц каждый. Соломон автоматически подсчитывал: с каждого по пятьдесят рублей в месяц, я тут полтора года – это же семь тысяч двести рублей! Хватило бы не то что на Раскина, на самого Коммодова!