В тени старой шелковицы

Тетя Нина вошла в комнату забрать чашки. «Боже мой! – демонстративно громко воскликнула она. – Как не стыдно!» Борька покраснел. Микун покраснел. Павел покраснел. Никто не сдвинулся с места.

– Мам, не мешай, – буркнул Профессор. Ему тоже очень хотелось досмотреть футбол.

Больше Хоцев на телевизор не приглашали.

Микун подрастал, и Оля достала ему на заводе путевку в пионерлагерь. Микун в лагерь съездил и вернулся оттуда страшно таинственный.

Отозвал в сторонку Борьку:

– А я там, знаешь, кого видел?

– Ну?

– Угадай!

Борька не стал угадывать, а просто ткнул Микуна кулаком в плечо. Микун сразу признался:

– Нашего брата!

У Ефима в Москве подрастал сынок. Пионерский лагерь был ведомственный, и случайно совпало, что и Павлик, и Микун попали в одну смену. Паша Хоц и Миша Хоц. Двоюродные братья.

У детей появилась общая тайна. Они еще немножко хранили ее, обсуждали, а потом отвлеклись. Брат так брат. Эка невидаль. У них этих братьев – пол-Москвы.

Вообще, жили дружно. Хулиганили, конечно, но весело, безобидно. Как-то Борька заболел и остался дома, остальные дети были в школе. Шейна носилась колбасой: намыла полы, поставила варить суп и, нагрев воды, затеяла на кухне стирку в корыте. В комнате стоял прикрытый салфеткой кувшин с кипяченой водой, рядом стаканы. Борька, недолго думая, опрокинул в кувшин солонку, размешал. И улегся на диванчик как ни в чем не бывало.

В комнату влетела разгоряченная, распаренная Шейна: рукава закатаны, фартук мокрый, пучок немного распустился…

Она быстро налила себе стакан воды – и сделала большой глоток. Вернее, приготовилась сделать.

Борька наблюдал.

Шейна с надутыми, как у хомяка, щеками, замерла. Потом вытянула шею – и соленая вода тонкой дугой вернулась обратно в кувшин.

Борька восхитился. Он и не знал, что бабушка такой снайпер.

Дальше восхищаться ему не пришлось – не успел. Получил так, что на следующий день поскакал в школу как миленький.

Единственное, что он спросил у Шейны, когда они через три дня помирились: «А как это у тебя получилось – попасть обратно струей точно в кувшин? Научи!» И Шейна хмыкнула: «Если бы ты полдня на четвереньках ползал, пол мыл, а потом два раза в день с полными ведрами воды на второй этаж бегал туда-обратно, то у тебя бы тоже получилось ни капли на пол не налить. Верный способ. Попробуешь?»

Борька помотал головой: «Не-а. Я без беганья попробую, потренируюсь».

И тут же получил подзатыльник.

В день зарплаты матери возвращались поздно: после работы они ехали в Москву, в гастроном на площади Восстания. Галя очень любила чернослив, и Сарра всегда покупала ей горсть. Борька ждал колбасу, докторскую. Микун – помадку и печенье курабье. Марина любила сосиски.

В такие дни дети ложились, как обычно, в девять, но уснуть не могли. Шейна это понимала и не шикала на них – бесполезно. Включала радио, «Театр у микрофона». Себе – маленькую лампу. Брала спицы. И в комнате наступала тишина: четверо детей и бабушка слушали спектакль и ждали гостинцев.

…Дверь в комнату приоткрылась, вошла Сарра.

– Мама! – громкий Галин шепот. – Купила?

– Купила, купила, спи! – Сарра улыбалась. Вышла на кухню.

Галя села на раскладушке, огляделась. Маринка и Боря сверкают глазами из-под одеял. Микун уснул. Бабушки нет. Галя потихоньку встала, прошлепала по ледяному полу к сумке. Открыла. Сунула туда нос, поворошила рукой. Вот они. Черные, блестящие, сладкие ягоды. Удержаться было невозможно, слюна наполнила рот.

Она схватила одну черносливину – и быстро сунула ее за щеку.

Что это?! Что это?

Горько-соленый пряный вкус, рот скривило и завязало куриной гузкой. Выплюнуть нельзя. Галя стояла над сумкой и мученически пережевывала гадкую горькую ягоду.

Ничего не осталось у Шейны от прежней жизни в родительском доме: ни драгоценностей, ни красоты, ни беззаботной широкой улыбки. Только страсть к черным маслинам, горько-пряным, вяленым, с косточкой.

Эти крымские маслины и покупали ей дочери в гастрономе на площади Восстания.

Эти маслины привозили ей потом внуки.

Не бриллианты же было ей дарить.

Она бы не простила такой расточительности.

Абитуриент

Боря закончил школу в 1959-м. Он шел на золотую медаль, но какая-то ерунда случилась на сочинении – в общем, дали серебряную.

Ольга огорчилась. Шейна, Боря и Марина – нет. Микун с Галей сжали зубы и пообещали матерям, что уж они-то возьмут свое «золото», не лопухнутся.

Боря решил поступать в Физтех, в Долгопрудном. Со Сходни туда можно было добраться двумя электричками: сначала едешь до Петровского-Разумовского, потом – дворами проходишь метров триста – и вот она, Савеловская железная дорога.

Физтех проводил вступительные экзамены раньше, чем другие институты. Сдавать нужно было математику и физику, оба предмета и устно, и письменно. Да, еще собеседование.

В приемной комиссии Боре протянули анкету, огромную, несколько листов. И он подробно и честно ответил, что мама – технолог на Сходненском заводе, папа умер в тюрьме, сидел по ст. 111 УК РСФСР и по ст. 2 Указа 1947 года… Человек из приемной комиссии, просматривая Борину анкету, удивленно поднял на него глаза: