В тени вечной красоты. Жизнь, смерть и любовь в трущобах Мумбая

В Аннавади начинало темнеть. Кекашан сидела рядом с домом и караулила кучу вещей. Внутри ее все клокотало от возмущения. Она смотрела, как братья в панике вываливают цемент на пол, пытаясь поскорее закончить работу, пока не пришли полицейские и не потребовали денег. Девушка видела в открытую дверь, как покачивается на костылях Фатима. Она поставила кассету с песнями из индийских фильмов и пританцовывала под громкую музыку. Вернувшись из участка, Одноногая раскрасила лицо более вызывающе, чем обычно: приклеила сверкающую бинди на лоб, густо подвела черным глаза, нанесла на губы ярко-красную помаду. Она выглядела так, будто готовится выйти на сцену.

Кекашан следовало бы придержать язык, но она не смогла.

– Полиция задержала мою мать, потому что ты наврала им с три короба, а ты тут разоделась и танцуешь, как кинодива?

Разгорелась новая потасовка:

– Стерва! Я и тебя могу отправить в участок, – кричала Фатима. – Я этого так не оставлю. Всю вашу семью пересажаю!

– Тебе мало того, что маму арестовали? За это я бы оторвала тебе вторую ногу!

Публика опять собиралась, чтобы посмотреть на новый тамаша[62]. Никто никогда не видел Кекашан в ярости. Обычно она выступала посредницей в конфликтах между женщинами в Аннавади. Но сейчас ее глаза, на которых еще не высохли слезы, горели, и она была похожа на Парвати из сериала «История каждого дома».

– Ты, может, и оторвешь мне ногу, – огрызнулась Фатима. – Но я тебе сделаю еще больнее. Ты вроде замужем. Так где же твой муж? Он что, прогнал тебя, узнав, что ты спишь за деньги с другими мужчинами?

Из дома вышел Карам. Он не мог спокойно слушать, как порочат честь его дочери. Но Кекашан, казалось, не так уж сильно волновало, что ее обозвали шлюхой. Она обратилась к отцу:

– Ты что, не знаешь который час? Уже ночь на дворе, а мама все еще не вернулась из участка.

– Беги и узнай, как там дела у матери, – велел Карам Мирчи. А затем повернулся к Фатиме: – Слушай, убогая! Мы сейчас закончим дело, которое начали, и впредь ты больше никогда не будем общаться друг с другом, договорились?

А в это время в хижине Абдул собирал обломки кирпича. Разделочный стол, наконец, закрепили. Когда-то он мечтал об этом и думал, как обрадуется мать, увидев, что дело сделано. Но она сидит в полиции. Пол был наполовину засыпан щебнем, наполовину зацементирован. На этот свежий цемент надо было класть плитку, которую отец так пока и не привез. Телевизор, купленный в кредит, отнесли к владельцу борделя, но там его разбил хозяйский сын. Младшие братья и сестры были до смерти напуганы всеми этими криками и ссорами. А Карам, видя, как разорено его жилище, похоже, сошел с ума.

Господин Хусейн вдруг вломился в хижину Фатимы и закричал:

– Полоумная! Ты солгала в полиции, что моя жена избила тебя. И теперь ты у меня отведаешь настоящих тумаков!

Но, немного подумав, он передумал бить ее сам.

– Абдул! – позвал он сына. – Иди сюда и задай ей трепку.

Абдул застыл от неожиданности. Мальчик всю свою жизнь повиновался приказам отца, но ударить женщину-инвалида он не мог. К счастью, вмешалась старшая сестра:

– Отец, успокойся, – взмолилась она. – Мама с этим разберется, когда вернется домой.

Кекашан всегда, и особенно в критических ситуациях, понимала, кто в доме главный.

Она увела отца в дом, а по пути обернулась и сказала:

– Одноногая, раз ты так отблагодарила нас за то, что мы долгие годы были тебе добрыми соседями и делали разные одолжения, скажи мужу, чтобы он отдал нам половину стоимости этой стены, которую мы построили на свои деньги.

– Как же, тебе же понадобятся деньги на собственные скромные похороны! – парировала Фатима. – Я вас всех со свету сживу.

Вскоре со своего разведзадания вернулся Мирчи. Он сказал, что с мамой вроде бы все в порядке. Она сидит и мирно беседует с женщиной-полицейским. Кекашан вздохнула с облегчением и принялась готовить ужин.

В этот час по всему трущобному кварталу загорались огоньки костров, на которых варили еду. От них поднимался дым, сливавшийся в единый столб. Его было видно издалека. В «Хайяте» постояльцы, жившие на верхних этажах, в это время обычно звонили в администрацию отеля: «Тут неподалеку пожар!», – сообщали они. Или: «Там, кажется, произошел какой-то взрыв».

А через полчаса начнут поступать жалобы на то, что на поверхности бассейна плавает слой пепла с запахом коровьих лепешек[63].

Но на этот раз в Аннавади вспыхнуло пламя не под котелком. Оно разгорелось в хижине Фатимы.

Восьмилетняя Нури, дочь Одноногой, вернулась домой к ужину. Она толкнула деревянную дверь, но открыть ее не смогла. Было слышно, что в доме играет какая-то песня о любви, и девочка решила, что ее мать так увлеклась танцами, что забыла, который час. Нури побежала к подруге Фатимы Синтии и позвала ее на помощь. Та тоже не смогла открыть дверь. Тогда она подняла Нури вверх к дыре под самой крышей лачуги (девочка гордо называла эту дыру окном).

– Что ты видишь, малышка?

– Вижу, как мама поливает себе голову керосином.