В тени вечной красоты. Жизнь, смерть и любовь в трущобах Мумбая

В апреле на кратких, «фрагментарных» слушаниях по делу выступали в основном свидетели. Судья Чоан пребывала в раздражении, так как ее стенографист хорошо понимал только язык маратхи, а жители трущоб говорили в основном на ломаном хинди, который тот разбирала плохо. В результате на перевод сказанного на английский, а именно на нем согласно правилам велись официальные записи, уходило очень много времени. Чтобы не затягивать слушания, теряющая терпение судья стала сама указывать стенографисту, что писать. Поэтому ответы свидетелей Аннавади на вопросы обвинителя, нередко развернутые и содержащие важные детали, в бумагах оказывались односложными и однозначными. Чиновников это не волновало: главное, что разбирательство пошло динамичнее. Как-то перед перерывом на обед во время одного особо утомительного и нудного заседания судья поднялась со своего места, вздохнула, и обратилась к прокурору и адвокату:

– Ох уж эти женщины! Ссорятся из-за каких-то глупостей. Но их пустяковые бытовые конфликты доходят до такого накала, что приходится разбирать их в суде.

Тут стало понятно, что весь этот судебный процесс важен только для жителей Аннавади, остальные же считали его абсолютно незначительным.

Вообще-то для Кекашан и ее отца на кону были десять лет тюремного заключения. Но в ходе разбирательства они все меньше понимали, какие факты выдвигаются против них или в их защиту. Апрель был жарким, и все окно открыли. Вместо выступлений свидетелей, от которых зависела их свобода, подсудимые слышали лишь какофонию звуков, наполнявших улицу промышленного района. Клаксоны машин, гудки поездов, рычание двигателей, предупредительные сигналы паркующихся фур. На все это накладывался еще и шум потолочного вентилятора с деформированными лопастями. Слушание окончено! Следующее дело!

Потом что-то сломалось в вентиляторе, и при вращении он начал издавать громкий стук.

Что говорил полицейский судье? С чем та обратилась к обвинителю? У последнего была рыжая челка, уложенная волной и зафиксированная гелем для волос, но когда он энергично кивал, волосы растрепывались и поднимались вверх. Еще пара движений головы – и они уже стоят торчком.

Слушание закончено! Очередное заседание – через неделю.

Кекашан перестала наклоняться вперед, чтобы хоть что-то расслышать. Она устало сидела на скамье. В таком унынии она пребывала до того самого дня, когда вызвали одного из ключевых свидетелей – мужа Фатимы.

За несколько месяцев до суда вдовец, которого звали Абдул Шейх, забрал дочерей из приюта и вместе с ними пришел к Хусейнам отмечать праздник Ид, самый священный для мусульман день в году. Молодой Абдул зарезал козленка на майдане, а его пожилой тезка помог разделывать мясо. Они трудились бок о бок, снимая с костей самые вкусные куски. Соседи всегда вместе встречали этот праздник. В этом году козленок был хорош, и они хорошо посидели за столом. И все же муж Фатимы свидетельствовал в суде против Карама и Кекашан. Это было для него делом чести, равно как для Хусейнов было делом чести получить публичное оправдание.

Пожилой сортировщик мусора сидел в центре зала заседаний и слышал больше, чем обвиняемые на скамье подсудимых. По ходу дела он понял, что предсмертное заявление его жены постепенно теряет вес. Все очевидцы утверждали, что спорящие вели лишь словесную перепалку. Абдул Шейха тоже беспокоило некоторое противоречие между первым и вторым официальными обвинениями, выдвинутыми Фатимой.

Они с женой не были счастливы в браке. Теплыми их отношения были только в первый год совместной жизни. Супруги часто ссорились из-за многочисленных любовников Фатимы, из-за того, что она отчаянно лупила детей, а также потому, что муж слишком сильно ее избивал, будучи пьян. Он не собирался идеализировать этот брак. Но после смерти жены он продолжал жить рядом с Хусейнами и слышал, как Зеруниза поет колыбельные дочерям, как Мирчи всех смешит. Самоубийство Фатимы лишило его надежды хоть когда-нибудь наслаждаться такими же семейными радостями. Не исключено, что мирное сосуществование с ней было бы временами возможно; его любимые дочери жили бы дома, и все были бы счастливы.