В теплой тихой долине дома

И все же он не мог отойти от дома. Он смотрел на него из-за угла и сознавал, что ему хочется войти в дверь, оказаться среди своих, погрузиться в их жизнь, как ее частица. Он сознавал, что это то, чего он хотел месяцами, Постучать в дверь, войти, обнять мать и сестер, сидеть на старых стульях за старым столом, спать в своей кровати, разговаривать со стариком.

Но теперь что-то, о чем он забыл, когда был далеко отсюда, что-то реальное и отталкивающее, что крылось всегда в этой жизни, быстро всплыло на поверхность, изменяя все вокруг, изменяя для него вид и значение дома, города, всей долины, делая все безобразным и нереальным и толкая его уйти прочь и никогда не возвращаться обратно. Никогда он не вернется сюда. Никогда он не войдет в этот дом и не будет продолжать жизнь, которую оставил.

Но вдруг он очутился в переулке, перепрыгнул через забор и пересек двор. Мать посадила здесь помидоры и перец, и в их густом остром аромате ему почудилось что-то грустное. В кухне горел свет, и он двинулся к ее окну, надеясь увидеть кого-нибудь, оставаясь сам незамеченным. Он подошел к кухонному окну и, заглянув в него, увидел свою младшую сестру Марту, которая мыла посуду. Он увидел старый стол, старую печку, Марту, стоящую к нему спиной, и все это вдруг показалось ему таким грустным и таким трогательным, что слезы навернулись ему на глаза и ему захотелось закурить. Тихонько он чиркнул спичкой о подошву башмака и проглотил дым, глядя на маленькую свою сестру в старом доме.

Все казалось очень тихим, очень ясным и ужасно печальным: он надеялся, что мать тоже войдет в кухню — он хотел взглянуть и на нее. Он хотел посмотреть, сильно ли она изменилась в его отсутствие. Как она выглядит? Такая же она старая и сердитая, как и раньше? Он почувствовал, как в душе у него растет недовольство самим собой из-за того, что он не был ей хорошим сыном, не попытался сделать мать счастливой, но и в то же время он понимал, что это было бы невозможно.

Его братишка Поль вошел в кухню напиться, и на мгновение ему захотелось громко выкрикнуть его имя, выразив этим все хорошее, что таилось в его душе, всю любовь, которую он ощутил при виде лица и фигуры брата; но он сдержался, глубоко вздохнул и крепко сжал губы. Мальчик в кухне казался смущенным, потерянным, скованным. И, глядя на брата, он вдруг беззвучно заплакал, повторяя: о господи, господи, господи!

Ему уже не хотелось видеть мать. Он был так зол, что мог бы выкинуть какую-нибудь глупость. Тихонько прошел он через двор и спрыгнул через забор в переулок. Он уходил от дома, и в нем поднималась боль. Когда он оказался достаточно далеко, чтобы не быть услышанным, он заплакал — громко и всхлипывая, ощущая в себе страстную любовь к ним и ненависть к убожеству и однообразию их жизни. Он чувствовал, что торопится от дома, от своих, и плакал в темноте ясной ночи, плакал, потому что ничего, черт возьми, ничего, ничего он не мог поделать!

Милый, милый, милый

Вот насчет игры на фортепиано и пения, это она умела. А стряпать там или печь — нет. Да и душа у нее к этому не лежала, ведь все равно не смогла бы испечь себе что-нибудь сдобное или слоеное, а это как раз было то, что она ужасно любила. Она и сама была вроде слоечки, которыми всегда так охотно лакомилась, этакая пышная, мягкая и румяная, и чем-то совсем как ребенок, хотя ей явно перевалило за тридцать. Она утверждала, что играла когда-то на сцене. «Я была актрисой три сезона», — сказала она его матери, которой соседка нравилась, только вот одного в ней она никак не могла понять. Замужем, а детей нет, — удивлялась мать, — и все время шьет себе платья, наряжается, чтоб еще красивее быть.

— Для кого? — спрашивала мать его сестру. Возится в кухне, обед готовит или печет хлеб, и по-английски (хоть это ей и трудно, но почему-то о соседке она предпочитает говорить по-английски) спрашивает себя вслух: — Зачем ей так прихорашивать себя? — Потом добавляет по-итальянски: — Но боже ты мой, зато как на пианино играет! Соседка у нас хорошая, ничего не скажешь.

Они совсем недавно перебрались из итальянского квартала, с одного конца города в другой, сюда, где живут американцы. И дама эта была одна из них, американка, вот мать и полагала, что уж такие они все сплошь, вроде всякой замысловатой сдобы, сладкие, сливочные, румяные, мягкие.

Соседка заглядывала к ним довольно часто, настроение, мол, у нее поднимается, когда побудешь с настоящими людьми.

— Вы знаете, миссис Амендола, — говорила она не раз, — одно удовольствие, когда такие соседи. Как чудесно вы управляетесь с вашими чудными детьми, одна, без мужа. И какие у вас прекрасные дочки и сыновья.

А мать смеялась:

— О! Дети — это хорошо. Я их кормлю, я все для них делаю. То голова, то зубы, то в школе что-нибудь, и все на мне, — и мать оглушительно хохотала. Потом, глядя на соседку, добавляла: — Это мои дети. Мы деремся, мы ревем, мы лупим друг друга, но мы друг друга любим. А у вас нет детей?