В теснинах гор

Чарахма чинил порванное седло. «Вах! — тихо говорил он, будто сам с собой. — Что же это делается. Честного спокойного Нуруллу арестовали. А мне‑то, дураку, и в голову не пришло вчера, куда отправляется братец Издаг. «Пойду, — говорит, — проветрюсь». Я и поверил. Мне бы Нуруллу предупредить, а я спать пошел. Ну и Гусейн. Нет, никому нельзя сейчас верить, все потеряли честь и совесть». — Он взял седло, пошел седлать Тулпара.

— Куда это ты? — забеспокоилась Издаг.

— Когда человек собирается в дорогу, не спрашивают, куда он идет, а желают счастливого пути, — ответил Чарахма.

— Мало мне беспокоиться за брата, так и ты отправляешься невесть куда, в такую‑то пору, — жаловалась Издаг.

— Не на войну еду. Твой братец арестовал невинного человека, надо вызволять друга из беды.

— Никак хочешь его освободить? — заволновалась не на шутку Издаг.

— Постараюсь, во всяком случае.

— Смотри, сам в беду не попади.

— Попридержи язык, Издаг. Не женское это дело вмешиваться.

— Муж ты мне или нет? Вдовой хочешь меня сделать, — почти плакала Издаг.

— Лучше быть вдовой мужчины, чем женой труса, — так, кажется, говорят. Подметай‑ка двор, терпеть не могу грязь, а твой брат, как я вижу, аккуратностью не отличается, — и Чарахма стал выводить Тулпара.

— Ишь он — грязь увидел, — ворчала она себе под нос. — Завидует Гусейну, вот и все. Офицером‑то не все могут стать. — Она повернулась к Абдулатипу: — Не зря говорят: из‑за плохого человека и рыба на море может страдать. А нам — терпи неприятности из‑за этого лудильщика, — Издаг злобно посмотрела на притихшего Шамсулвару. Но, вспомнив, что Чарахма велел накормить ребят, нехотя пошла на кухню и вынесла остатки хинкала и чурек.

— Нате вот, подавитесь.

— Я есть не хону, — тихо сказал Шамсулвара. Не ел он со вчерашнего дня, но от всего, что пережил ночью, есть ему действительно не хотелось. Абдулатип сочувственно посмотрел на друга. Бедный Шамсулвара. А ведь обычно он так любит поесть, вечно жует что‑нибудь. «У него желудок — что бездонный сеновал, сколько в него ни клади, все не наполняется», — смеялся обычно дядя Нурулла. А когда шли мимо богатых домов, Шамсулвара так носом и потягивал: «Вкусно пахнет. Чуду, наверно, жарят. А у этих баранина варится», — и жадно облизывал языком толстые губы. «Поесть бы сейчас», — мечтательно говорил он обычно. А вот теперь даже и не дотронулся до хинкала. Зато Абдулатип не зевал. Стоило только Издаг на минуту выйти из кухни, как он быстро вытащил из буфета чурек, который она готовила брату, и сунул себе за пазуху. «Пошли», — сделал он знак Шамсулваре.

Растерянные аульчане, покрепче закрыв сундуки, выходили на веранды, тревожно переговаривались.

С той стороны аула, куда скакали вооруженные мюриды, раздавались выстрелы, слышны были крики. Со стороны крепости стреляли орудия.

— Ой, накликали на нас беду эти мюриды, — говорила, стоя на своей веранде, жена Гимбата. Прижимая к груди маленькую девочку, она вздрагивала при каждом выстреле. Еще вчера Гимбат, ничего не сказав ей, ушел прямо с поля неизвестно куда, но она догадывалась, где он теперь, с тревогой глядя в сторону крепости.

Никто из аульчан не вышел на работу, хотя день стоял ясный, солнечный, и пахота была уже начата. Мюриды принесли беспокойство, и не до работы теперь им было. Женщины тревожились за своих мужчин. Одни из них были с красными, другие с белыми, а третьи, не зная еще, чью сторону держать, молча чистили винтовки, а у кого их не было — кинжалы и напряженно ожидали чего‑то.

Абдулатип торопливо шел по улице, толстый Шамсулвара едва поспевал за ним.

— Вчера трехмесячного ягненка у меня из сарая мюрид взял, — жаловалась женщина соседке.

— А у меня он курицу утащил, — отвечала ей та. — Будь мой муж дома, посмотрела бы я — посмел бы он забраться.

— Разбойники. Чистые разбойники, — причитала женщина.

— Прикусили бы языки, бессовестные, — зло крикнула им со своей веранды старая Ханича, — ее сын был среди мюридов, — Они, не жалея животов своих, вышли на газават с этими гяурами во имя ислама и всех нас, а вы про них такое. Красные партизаны крадут, а вы на мюридов имама вину валите.

— Глаз у нас, нет, что ли? Ты, старая, поди, уж совсем не видишь. Мюриды тащили, а не красные, — сердилась женщина.

Тут Шамсулвара толкнул локтем Абдулатипа: старая Рукият вышла с веранды с кувшином меда и масла и засеменила в сторону огорода.

— Куда это ты, Рукият? — полюбопытствовала соседка, та, что спорила с Ханичей.

— Пойду спрячу эти кувшины, кто их знает — этих белых, да красных, того и гляди стащат добро, разбойники. — И Рукият заторопилась в огород.

— Пойду‑ка и я ковер в подвал спрячу. Для дочери делала, к свадьбе, а эти непрошеные гости, того гляди, и его к рукам приберут, — крикнула она Рукият и сердито посмотрела на мужа, который спокойно сидел на веранде, попыхивая трубкой.