В тяжкую пору

У Дергачей, в междуречье Уды и Лопани, нанесли гитлеровцы свой очередной танковый удар. С севера, в обход нашей основной обороне, хотели они ворваться в Харьков.

Об этой атаке мы узнали от Епишева. Он звонил из обкома.

— Фашисты жмут танками на Дергачи.

— Достоверно? Не паника? — спросил Виктор Викторович.

— Абсолютно достоверно. Сообщили из райкома.

— Ваш черед, — обратился Цыганов к подполковнику Бунтману.

Немецкие танки быстро, не встречая сопротивления, двигались нам во фланг. И вдруг сами получили фланговый удар.

Бригада Бунтмана, развернувшись, из-за леса ринулась в контратаку. Тяжелый батальон, который вел комиссар Галкин, навалился на транспортеры с пехотой и артиллерию, не дал противнику даже отцепить орудия от тягачей. Танки разбивали машины, сбрасывали их в реку, а бегущую пехоту расстреливали из пулеметов.

Тем временем подошли два батальона, брошенные на север Меркуловым. Немецкая фланговая атака была сорвана. Но и недавно пополнившаяся бригада Бунтмана потеряла немало машин.

Ночью мы с Калядиным поехали в дивизию Рогачевского, державшую оборону южнее Харькова, по левому берегу все той же Уды.

Рогачевский и комиссар дивизии Ганиев, оба без ремней, распивали чаи. Мы присоединились к ним.

Здесь тоже сорвалась немецкая попытка ворваться в город.

— Удержали все, до последнего сантиметра, — рассказывал Рогачевский, наливая из самовара новый стакан.

— Я, конечно, не считаю, — заметил всегда улыбающийся Ганиев, — но все-таки — восьмой.

— Восьмой так восьмой, — миролюбиво согласился Рогачевский. — Вода жернова вертит…

Особенно насолил немцам лейтенант Романюк. Еще накануне пробрался с хлопцами в тыл и поджег автомашины…

— Где сейчас Романюк?

— В госпитале. Тяжело ранен… Там ночью заваруха несусветная поднялась. Пуля Романюку в живот попала. Когда выносили, наскочили на какую-то землянку. Романюк велел бросить в окно бутылки с горючей смесью… Неуемный парень…

— Ты про Салтыкова расскажи, — напомнил Ганиев. — «Чапай» в армии известен.

— Теперь он капитан, батальоном командует. Но все время его в немецкий тыл тянет. Сегодня гитлеровцы нащупали стык между нашей дивизией и соседней. В стык они мастера бить. Пока подтягивали пехоту, Салтыков с двумя ротами на тот берег. Кустарником к огневым вышел. Забросали гранатами, на «ура» взяли. А потом из немецких пушек да по немцам.

— А еще расскажи про Феклушина, — подсказывает Ганиев.

Так мы сидим, гоняем чаи, слушаем рассказы комдива. Тихо, Спокойно. Неужели лишь несколько часов назад за этим подушкой заткнутым окном рвались снаряды и мины, шло кровопролитие?

Ганиев смахивает пот с доброго, улыбчивого лица.

— Мне пора к Попову. Товарищ член Военного совета, разрешите быть свободным.

— Мы с вами.

Попова находим в батальоне, отведенном во второй эшелон.

В просторной хате полно бойцов. Осторожно перешагиваем через спящих на полу. Спят в сапогах, подняв воротники шинелей, опустив крылья пилоток. В углу прислонены винтовки, ручной пулемет.

У стола, рассчитанного на большую крестьянскую семью, несколько бойцов и комиссар полка Попов. Неверный свет немецкой коптилки (картонная плошка, залитая парафином, из которого торчит фитиль) освещает в беспорядке сваленные на стол противогазные сумки, пайки хлеба, винтовочные обоймы, диски от ППШ, газеты.

Наше появление смутило бойцов. Беседа возобновляется не сразу.

Немолодой солдат в накинутой на плечи шинели, затягиваясь самокруткой, не спеша цедит сквозь желтые, прокуренные зубы:

— В армии никогда не служил. Был освобожденный по болезни, белобилетник по-старому. А сейчас, раз такое дело, сам пошел… Только чудно мне в армии… Взять товарища комиссара нашего…

Попов недоуменно смотрит на солдата.

— Он, комиссар-то, мне начальник, а по годам в сыновья годится. Я иных начальников так прикидываю: взял бы в сыновья или нет. Вот комиссара нашего взял бы. Смелый…

Попов покраснел, а боец, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Я ведь правду говорю. Расчета у меня на лесть или какую хитрость нет. Был я солдат и солдатом останусь. Ну, может, к концу войны в ефрейтора выйду на потеху внукам… Но не за одну смелость комиссара в сыны взял бы. Разные смельчаки бывают… За душевность…

И вдруг, без всякого перехода:

— Слушай, комиссар, приезжай после войны к нам в Орловскую. Председателем колхоза будешь, а то наш не дюже головаст. Захочешь, в семью свою приму…

Не пришлось старшему политруку Георгию Попову приехать на Орловщину. Я знаю его лишь по этой короткой встрече, по рассказу старого солдата и по песне, которую сложил сержант Егор Гуров в память о погибшем под Харьковом комиссаре:

Мы вместе с тобою в атаку ходили
По пашням, лугам и лесам,
И мы о тебе эту песню сложили,
Любимый, родной комиссар…

Ночевали в доме, где раньше помещалось какое-то учреждение. Столы с залитой чернилами канцелярской бумагой послужили нам ложем. В таких случаях на подушку у меня была старая кожаная тужурка, которую надо так свернуть, чтобы к щеке приходился бархатный воротник.