В тяжкую пору

К ночи с окруженной группировкой противника было покончено. Пехота прочесывала поле, извлекая из ржи то начальника штаба 11-й танковой дивизии, то начальника разведки, то еще кого-нибудь.

Когда мы входили в Дубно, было совсем темно. Тучи заволокли молодую луну. Ни звездочки на небе, ни огонька в окнах, ни живой души на тротуарах. По ночным улицам, по безжизненным домам молотили снаряды, мины. С северо-востока, где, судя по карте, находилось кладбище, доносился неутихающий треск пулеметов.

Отряды, высланные вперед Болховитиным и Волковым, вели бой с зажатым в тиски противником. Мы поспешили на помощь товарищам.

...А в Берлине генерал Гальдер записывал у себя в дневнике: "На правом фланге первой танковой группы 8-й русский танковый корпус глубоко вклинился в наше расположение и вышел в тыл 11-й танковой дивизии...".

Полковник Васильев, сунув руки в карманы плаща, стоял в воротах. Ворота уцелели, а дом нет. Тяжелый снаряд угодил в переднюю стену - пролом соединил два окна. Сверху и снизу косыми брызгами царапины от осколков. Васильев следил за кошкой, которая, мягко ступая, шла по обнажившимся кирпичам. Она привыкла сидеть на подоконнике и теперь исследовала площадку, неожиданно появившуюся на том месте, где некогда была стена.

- Надо бы послать людей по подвалам разыскивать местных жителей, а то такое начнется... - сказал Васильев, показав глазами в сторону улицы.

На мостовой, на сиденьях и крыльях дымящихся машин, в тележках разбитых мотоциклов - трупы. Даже на деревьях куски тел, окровавленные серо-зеленые лоскутья.

Порой в этом чудовищном месиве раздается стон, звучат едва различимые нерусские слова. Наши санитары в шинелях, пропитанных кровью, извлекают раненых.

Ночью мы предлагали немцам сдаться. Те отказались, хотя и знали, что окружены. Дрались яростно, до последнего, не в силах понять, что же произошло, как они, солдаты фюрера, самим провидением предназначенные на роль триумфаторов, зажаты на узких улочках какого-то городка.

Тогда пушки ударили шрапнелью и пошли танки.

Сейчас на эти танки страшно смотреть. Трудно поверить, что настоящая их окраска - защитная, а не красно-бурая, которую не может смыть мелко моросящий дождик...

Бой еще не кончился. Из крепости доносится стрельба. Да и здесь, на кладбище, из-за склепов и замысловатых надгробных памятников бьют танковые пулеметы.

- Ни одного не выпущу! - цедит сквозь зубы Сытник. Со вчерашнего вечера он командует полком Болховитина. Всегда-то худой, Сытник теперь совсем высох. Глубоко ввалились блестящие хитроватые глаза. Мослами торчат скулы. Под острым подбородком, натягивая кожу на жилистой шее, ходит кадык.

- Я же им говорил: сдавайтесь, мать вашу... Лейтенант Родинов охрип, всю ночь орал в рупор по-немецки. Не послушались, пусть пеняют на себя. Им тут дид Мазай даст перцу...

Разговаривая с Сытником, я незаметно для самого себя перехожу на украинский язык.

- Якый дид?

- Це Моташ.

Ничего не понимаю. Сытник лукаво щурится, не спеша выговаривает по слогам:

- Мо-таш Хом-зат-ха-но-вич, капитан Мазаев.

- Капитан Мазаев в госпитале...

- Да ну? Це ж быть того не может. А що це за тыква? Сытник биноклем ткнул в сторону одного из танков, над башней которого торчала забинтованная голова.

Это был капитан Мазаев. Двое суток назад его, раненного в ногу, обожженного, экипаж вынес из горящего танка. Вчера утром замполит батальона заехал проститься с капитаном.

- Одна просьба на прощанье, - жалостливо вымолвил Мазаев. - Дайте, братцы, посидеть в танке. Когда-то теперь придется...

Кто откажет в такой просьбе командиру? Танкисты помогли раненому комбату влезть в машину. И тут, по словам Сытника, дид Мазай проявил "азиатское коварство".

- Я - командир батальона, слушать мою команду... На исходном рубеже Мазаев предусмотрительно не выглядывал из своего Т-35. Распоряжался через замполита. Только когда Болховитин дал батальону самостоятельную задачу - прорваться на северо-восточную окраину Дубно, Мазаев счел, что можно "выйти из подполья".

Я подошел к Т-35. Командир батальона приложил руку к забинтованной голове. В свободном от бинтов четырехугольнике рот, нос, щелки глаз.

- Своевольничаете, Мазаев?

- Никак нет, воюю. Прошу разрешить остаться в строю.

- До каких же пор остаться?

- До конца войны.

- Разделаетесь на берегу с противником, отправляйтесь в медсанбат. Войны на ваш век хватит...

Сытнику приказываю представить капитана Мазаева к награде.

- Мазаев что ж? Мазаев меня не удивляет, - рассуждал Васильев, когда мы возвращались в центр города.- Я считаю, что героизм для наших людей дело естественное, норма. А трусость или что-нибудь в этом роде - отклонение от нормы. Но фашисты... Почему фашисты так сопротивлялись? Стойко ведь держались?

- Очень стойко.