В тяжкую пору

Не каждому приходилось видеть человека такого объема и такой ненасытности. Вначале я смотрел на обедающего генерала, как на чудо. Котлеты исчезали во рту, словно семечки. Виктор Викторович пил из кринки сметану, черпал кружкой воду из ведра, ловко чистил крутые яйца и отправлял их вслед за водой и сметаной.

— По сравнению с тем, что съедал Гаргантюа, это пустяки! — смеялся Цыганов, поглаживая бритый череп.

Все у него было большое, круглое, мягкое. Двойной подбородок, пухлый нос, ладони-подушки, пальцы-сардельки.

Благодушный, смешливый Цыганов был твердым и решительным командиром. С его приездом действия нашей армии стали активнее.

К концу сентября проливные дожди превратили украинский чернозем в густую вязкую грязь.

— Немец теперь от дороги ни на шаг, — рассуждал Цыганов. — Фронт и так-то был не сплошной, а сейчас и вовсе. Значит, можно зайти в тыл, стукнуть с фланга. Грех нам, православным, этим не воспользоваться…

Цыганов выбросил оперативную группу армии к самому штабу дивизии, сдерживавшей гитлеровцев на главном направлении. Этой дивизией командовал полковник Меркулов. Ее поддерживала подошедшая после Полтавы танковая бригада Бунтмана.

У дивизии Меркулова зачастую фланги оказывались открытыми.

— Не отчаивайтесь, — успокаивал Цыганов комдива, — у немца тоже фланги открытые. К тому же он наступает, и вы его можете так прижучить, что и не охнет.

То на одном, то на другом участке Цыганов предпринимал контратаки, устраивал вылазки.

6-я армия гитлеровцев рвалась к Харькову. Нам было приказано задержать ее не менее, чем на месяц. Задержать, несмотря на то, что от иных полков остались одни номера (во всей дивизии Пухова числилось лишь 60 активных штыков), а справа у нас нет соседа…

Среди бойцов уныние, страх перед танками и автоматчиками. Как побороть это?

Совещаемся с Калядиным, с политотдельцами, с командирами, говорим с бойцами. Один предлагает одно, второй советует другое. В конце концов вырабатывается некая система борьбы с танкобоязнью.

По окопам, в которых сидят наши бойцы, идут наши же танки. Разворачиваются. Утюжат снова и снова. Конечно, страшновато, когда машина с грохотом наползает на окоп и в нем среди бела дня наступает ночь. Но вот танк прошел, а ты цел и невредим. И окоп цел. Только с бруствера осыпалась земля.

Неискушенному бойцу кажется; чем ближе танк, тем он опаснее. Надо рассеять это заблуждение, надо, чтобы каждый знал о «мертвом пространстве», об уязвимых местах вражеских машин.

В войска посылаются листовки со схемой «Уязвимые места фашистского танка». Схемы и рассказы истребителей изо дня в день печатают армейская и дивизионные газеты. Всеми средствами людям внушается, что танк не всемогущ, броня его проницаема, обзор — ограничен, гусеницы — не вездеходны.

У каждого политотдельца, вернувшегося из части, Калядин придирчиво выспрашивает — что делается для преодоления танкобоязни, что ты именно сделал?

Не стану утверждать, будто мы окончательно победили страх перед танком. Тем более, что старые солдаты гибли в боях, выбывали по ранениям. На их место приходили новые. И все-таки началось медленное, постепенное освобождение от давящего страха перед грохочущей, извергающей пламя и свинец бронированной немецкой машиной.

Так же медленно освобождались люди от страха перед автоматчиками. Но и здесь нужен был пример командиров, политработников.

Хорошо помню, как однажды поздним вечером в хату, где расположились мы с Калядиным, влетел бледный, с неподвижными вытаращенными глазами дежурный по политотделу армии.

— Автоматчики!

— Ну и что? — спросил Калядин.

— Автоматчики просочились! — задыхаясь, повторил политрук.

— Пусть беспокоится охрана, — сказал я.

И тут же начал стаскивать сапоги. Иван Семенович расстегнул ремень, на глазах у остолбеневшего дежурного снял гимнастерку и, не торопясь, со старательностью курсанта сложил ее на табурете.

В том, что, несмотря на отступление, в бойцах рождались новые чувства и свойства, я имел возможность убеждаться чуть ли не каждый день.

Как-то Балыков доложил:

— Вас хочет видеть старший лейтенант Салтыков из Н-ской дивизии.

— Зачем?

— Говорит: военная тайна, расскажет лично. В хату вошел среднего роста парень. Пилотка заломлена набок, торчат усы, плащ-палатка развевается наподобие бурки. Лейтенант явно «работал под Чапаева». Докладывал с лихостью, щелкал каблуками.

— План у нас нехитрый. Отрядик человек сто. Чтобы один к одному. И по тылам. Там штаб накрыть, там автоколонну, может, где офицера живьем прихватим, засечем огневые точки… Вышли к своим, доложили по начальству и обратно…

Была тут и добрая романтика юности, и горький опыт первых военных месяцев, и искавшая выход ненависть к фашистам.

— А вы на Чапаева смахиваете, — заметил я, когда разговор подошел к концу.

Старший лейтенант покраснел, как мальчишка.

— Меня в полку и зовут Чапаем.

Назавтра «Чапай», стукнув каблуками, доложил:

— Товарищ член Военного совета, истребительный отряд в количестве девяноста трех человек по вашему приказанию выстроен.