В тихом городке у моря

По дороге домой, в автобусе, положив голову ему на плечо, Ася уснула. А он замер, боясь шелохнуться. «Господи, не разреветься бы, – подумал он, сглатывая застрявший в горле комок. – Девочка моя. Такая родная».

Первого сентября наряженную, важную и перепуганную до смерти Аську провожали в школу – принаряженная Любка и Иван в старом, тесноватом костюме и нелепых древних, давно вышедших из моды туфлях.

Аська держала их за руки: справа Иван, слева мать.

Кажется, все ощущали торжественность момента, даже Любка, равнодушная, почти ко всему безучастная.

Новая жизнь текла своим чередом, по вечерам они с Асей делали уроки, а после шли на море. Аська делилась школьными новостями, но замолкала, поймав его рассеянный взгляд – на берегу, и так не слишком разговорчивый, он предпочитал молчать.

Любка исправно ходила на работу и, кажется, успокоилась, как говорится, в бой не рвалась.

Стоял октябрь, теплый и невозможно красивый, расцвеченный красными и желтыми листьями каштанов и кленов, и воздух пах прелыми листьями и последними, отцветающими розами. Поселок опустел и, казалось, выдохнул, кончилась сезонная суета. Суматоха, хлопоты и нервозность отходили прочь, до следующего сезона. А сейчас надо было приходить в себя, закатывать последние банки с помидорами и перцами, крутить компоты из поздних груш, сажать под зиму чеснок – начиналась привычная, размеренная и понятная жизнь.

Ночью мягко шелестел еще теплый ветерок и неспешно колыхалась легкая занавеска.

В ту ночь Иван долго не мог уснуть и, закинув руки за голову, впервые подумал, что хочет попробовать. Съездить в город, купить пластилин, мешок гипса, мастихины, стеки, троянки. Получится ли? Так хотелось взять мольберт, натянуть холст, растереть краски, открыть бутылку с олифой и втянуть ее забытый запах.

Удивительно – сколько лет не тянуло! Каляки-маляки, дурацкие афишки, транспаранты к праздникам, объявления и плакаты, вся эта чушь и нелепость были тут ни при чем.

«Завтра, подумал он, завтра». Он повернулся к стене, закрыл глаза и попытался уснуть. Почти уснул, как вдруг услышал скрип двери. Все сразу понял и замер, боясь задышать.

Чуть скрипнул пол, потянуло сладким запахом духов, и Любка вошла, присела на край кровати.

Он повернулся к ней и посмотрел ей в глаза.

– Не прогонишь, как в прошлый раз? – хрипло спросила она.

– Нет, Люба, не прогоню. Слишком долго я этого ждал.

Она скинула халат и осторожно прилегла с краю.

Он почувствовал тепло ее тела, запах ее кожи и волос и прижался к ее плечу.

Резко развернувшись к нему всем телом, она склонилась над его лицом и жарко зашептала:

– А что же не пришел, дурачок? Я же тоже… ждала! Как же я тебя ждала! – простонала она. – Ждала и боялась, вдруг опять прогонишь? Второго раза я бы точно не пережила.

На его лицо падали тяжелые теплые слезы.

Он крепко, до боли, обнял ее и, зарывшись в ее густые волосы, простонал:

– Сколько же времени мы потеряли! Господи, сколько же времени! Какой же я идиот! Прости меня, Люба. Прости.

* * *

И все-таки их отношения были странными. Во-первых, Любка упорно скрывала их от дочки. Иван вопросов не задавал, ей виднее, она мать. Но девочка, кажется, обо всем догадывалась. В глазах ее застыла надежда и тревога, но Ася молчала. А во-вторых… Во-вторых, ничего, ровным счетом ничего не изменилось, все было как прежде.

Любка приходила каждую ночь. Он ждал, прислушиваясь к ее осторожным шагам. Чувствовал, что это была не только страсть, но и отчаяние, и благодарность. Любка шептала ему такие слова, что ему становилось неловко.

– Спасибо? Господи, да за что? Люба, что ты! О чем?

«Недолюбленная, – думал он. – Какая же она недолюбленная! Разве может женщина благодарить за это?» Уходила Любка под утро, когда за окном занимался рассвет. А Иван долго не мог уснуть, ворочался, курил у окна и думал. О чем? Обо всем. Он вспоминал свою прежнюю жизнь, бабку и деда, отца и мать, Ленку и ее семью. Машу, Алену и, конечно, Илью.

Он думал о том, что Любка, странная, чужая, малопонятная, – совсем не его женщина. Да в прежние бы времена! Да что там. Еще совсем недавно он относился к ней с брезгливостью и даже с презрением. А сейчас… Сейчас ему с ней хорошо. Он думал о них, своих женщинах, о Любке и Асе, и его сердце затапливали нежность и почему-то печаль. Еще он размышлял о странных коллизиях, которые случились в его жизни, о маленьком, невзрачном поселке у теплого и мелкого Азовского моря, где, кажется, он, сам не ожидая, все же нашел свой дом.

Он перебирал в памяти их с Любкой жаркие, невозможные ночи, которых оба ждали с нетерпением. Он очень хотел ее. Но когда отступали первый голод и звериное вожделение, он думал о ней с нежностью, с грустью и болью – как думают о сестре или подруге, о близком и родном человеке.

Но самое невероятное, самое главное, что впервые, впервые за много лет в его душе наступил покой.

* * *